Мартин собрал мое горошково-картофельное пюре на ломоть ветчины и накрыл его сверху вторым ломтем. И потом засунул эту плохо упакованную кашу в передний карман своих штанов. Это были светло-красные бермуды, карманы у них глубокие.
Мелисса в телевизоре сказала: «Но мы подходим друг другу, Мэтью», — и тут начался лейтмотив сериала. Марлиз выключила телевизор и повернулась к нам.
— Добавки?
— Нет, спасибо, — сказал Мартин.
— А ты почему стоишь? — спросила Марлиз.
Я стояла, потому что не хотела выдавить горошково-картофельную кашу из сэндвича в его кармане.
— Потому что больше нет стула, — сказала я.
— Так садись опять на своего друга, — сказала Марлиз. — Ты действуешь мне на нервы, когда топчешься тут.
Я вспомнила про оптика, который из-за своей спины часто не мог сидеть.
— У меня что-то с межпозвоночными хрящами, — сказала я. — Потому что я веду сидячий образ жизни.
— Такая молодая и уже такая больная, — вздохнула Марлиз.
Она закурила сигарету, длинную «Пэр-100», и стала стряхивать пепел на мою опустевшую тарелку. Марлиз принялась что-то лепетать сама себе — должно быть, в чем-то убеждала Мелиссу или Мэтью. Я стояла у кухонного стола и косилась на светло-красные штаны Мартина, по которым стремительно расползалось огромное темное пятно. Мартин тесно придвинул свой стул к столу, чтобы Марлиз ничего не заметила, если встанет. Но она продолжала сидеть и рассказывала, что эта серия ей не понравилась, и последний майский праздник тоже не понравился, и что следующая серия и следующий майский праздник ей тоже наверняка не понравятся.
— А почему тебе не понравился майский праздник? — спросил Мартин и втянул живот, потому что кашица уже просочилась до пояса его штанов.
— Потому что он мне никогда не нравился, — сказала Марлиз.
— Идем, Мартин, нам пора, — шепнула я.
— Зачем же ты смотришь сериал, который тебе совсем не нравится? — спросил Мартин.
Я нагнулась, сделав вид, что мне нужно завязать шнурок, и заглянула под стол. Горошково-ветчинная размазня растекалась дальше, голая икра Мартина под ручейком гороховой водицы покрылась пупырышками гусиной кожи.
— Потому что все остальное еще хуже, — сказала Марлиз.
— Ну ладно, нам уже правда пора, к сожалению, идти, — сказала я.
Мы встали, Мартин спрятался у меня за спиной.
— Пока, Марлиз, — сказали мы, и Мартин вышел за дверь вплотную за мной.
— Спасибо, — сказала я, когда мы вышли на улицу. — За это ты можешь поднять меня тысячу раз.
Мартин рассмеялся.
— Только не сейчас, — сказал он.
Как только мы очутились позади дома Марлиз, он вылез из своих штанов и вытряхнул карман, ветчина и каша выпали в траву. Мы вывернули карман и соскребли с его стенок комочки картофельного пюре с горохом.
— Мне надо переодеться, — сказал Мартин.
Ладони у нас были липкие, мы протянули их Аляске, но она отказалась их облизывать. Мартин снова натянул штаны, и мы пошли к его дому.
Увидев перед садовой калиткой Пальма, мы резко тормознули. На Пальма мы никак не рассчитывали, мы думали, он не дома.
— Пошли, зайдем ко мне, — шепнула я. — Я дам тебе какие-нибудь штаны.
Но его отец уже заметил нас.
— Иди-ка сюда, — крикнул он, и мы пошли к забору, за которым лаяли собаки. Аляска попыталась спрятаться за ногами Мартина.
Пальм уставился на его штаны.
— Обоссался, что ли? — прорычал он. От него воняло шнапсом, и он принялся трясти Мартина за плечи, голова Мартина болталась туда-сюда. Мартин не издал ни звука и закрыл глаза.
— Он тут ни при чем, — сказала я. — Он сунул туда мой горох. Он не виноват, Пальм.
— Ты что, младенец, что ли, гребаный? — орал Пальм, а Мартин так и стоял зажмурившись. Вид у него был странно расслабленный, как будто он находился где-то в другом месте, как будто стоял с закрытыми глазами в нашем местном поезде спиной к двери и называл мне то, что я вижу в окне позади него: поле, лес, луг, выгон, выгон.
— Он только хотел мне помочь, — сказала я.
Пальм нагнулся ко мне и немигающе вперился мне в глаза. Кожа у него на лице пупырчатая, как будто раньше была покрыта перьями, а потом эти перья кто-то грубо выдрал. Всякий раз, когда Пальм на меня смотрел, я думала, каково было бы впервые увидеть это при свете дня.
— За дурака меня держишь? — прошипел он сквозь зубы, и это шипение было еще хуже его крика.
Я вспомнила того выпавшего птенца, его глаз, окрасившийся красным от одного удара, и я не хотела допустить, чтобы жизнь приняла свой обычный оборот, жизнь в форме Пальма.