— Привет, — сказала Эльсбет. — Ты тоже что-то покупал?
— Да, — сказал оптик. — Согревающий пластырь для спины.
— А я загуститель для соуса, — сказала Эльсбет.
Поставщик лавочника втолкнул в магазин решетчатую каталку с продуктами в рост человека, закрытую серым брезентом, и остановился на полдороге, чтобы завязать шнурок. Каталка походила на серую стену. На страшную серую стену стенаний, перед которой мы все когда-нибудь встанем на колени, подумала Эльсбет.
— Как поэтично, — сказал Попрыгун, и Эльсбет устыдилась и какое-то время думала, уж не сказала ли она это вслух.
— Хочешь, дам тебе один, — предложил оптик.
— Один чего?
— Согревающий пластырь, — сказал оптик. — Я просто подумал. Ты так хватаешься за шею. При защемлении тепло творит чудеса.
— Да, — согласилась Эльсбет, — спасибо.
Магазин оптика был прямо рядом с магазином лавочника.
— Идем со мной, — сказал оптик. — Я тебе сразу же его и наклею.
Он открыл дверь и снял куртку. На его безрукавке была приколота табличка с надписью Лучший продавец месяца.
— Но ты же здесь один, — сказала Эльсбет.
— Я знаю, — сказал оптик. — Это я приколол для прикола.
— А, вон оно что, — сказала Эльсбет. Она не очень хорошо понимала шутки. Внезапно ей почудился раздраженный голос ее покойного мужа: «Это была шутка, Эльсбет, господи ты боже мой», — но, может, это сказал и Попрыгун.
— Мартину и Луизе понравилось, — сказал оптик.
— Мне тоже, — заверила Эльсбет, — даже очень.
И оптик сказал:
— Садись же.
Эльсбет села на вертящийся табурет перед фороптером — аппаратом, которым оптик измерял остроту зрения. Когда мы были меньше, он уверял нас с Мартином, что этот прибор позволяет заглянуть в будущее. У прибора был такой внушительный вид, что мы сразу поверили и тайком верили до сих пор.
— Обнажи на минутку заплечье, — сказал оптик.
Эльсбет завела руки за голову и расстегнула молнию на тесном платье. Одно это уже принесло ей облегчение. Она развела края застежки, освобождая спину, насколько может быть свободным место, где сидит Попрыгун, который сейчас, к счастью, угомонился и затих — Попрыгун с бессильными ручками.
Оптик раскрыл упаковку согревающих пластырей и отлепил защитную пленку.
— Этот размер вообще-то рассчитан не на затылок, — сказал он. — Но держаться будет.
Эльсбет подумала про последний момент и спросила себя, можно ли доверить оптику затаенную правду.
Оптик осторожно наложил пластырь ей на загривок и прижал ладонями, чтобы лучше приклеился. Постепенно под кожей Эльсбет начало кружиться тепло. Попрыгун соскочил вниз.
— Я могу тебе кое-что доверить? — спросила Эльсбет.
Секс с Ренатой лишает меня рассудка
Мы с Сельмой шли назад к дому. Наш дом был двухэтажный, располагался на пригорке, и за спиной у него начинался лес. Дом обветшал, и оптик был уверен, что он еще стоит лишь потому, что Сельма его нерушимо любит. Много раз уже мой отец предлагал Сельме его снести и построить новый, но Сельма и слышать об этом не хотела. Она знала, что мой отец видит в этом доме и метафору, причем метафору не чего-нибудь, а самой жизни, покосившейся жизни с угрозой обрушения.
Дом построил мой покойный дед, муж Сельмы; в том числе и прежде всего поэтому его нельзя было сносить.
Это мой дед когда-то впервые показал Сельме окапи на черно-белом снимке, который он увидел в газете. Он был так счастлив предъявить ей этого окапи, будто обнаружил его не только в газете, а вообще был первым человеком, который его открыл.
— А это еще что за существо? — спросила Сельма.
— Это окапи, дорогая, — сказал тогда дед, — и если бывает на свете такое, тогда все возможно. Даже то, что ты выйдешь за меня замуж и я построю для нас дом. Да, я, — добавил он, когда Сельма глянула на него скептически. Мой дед к тому времени хотя и отличался большой любовью, но владением ремеслами не отличался.
Его звали Генрих, как Железного Генриха в сказке про короля лягушек, но он, похоже, был не такой уж и железный, если умер задолго до моего рождения. Несмотря на это, мы с Мартином всякий раз, когда кто-нибудь говорил «Генрих», хором кричали: «Карета хрустнула!»[2], но Сельма совсем не находила это смешным.
То, что мой дед умер, я вывела сама, никто мне об этом не говорил конкретно. Сельма утверждала, что он пал на войне, и это в моих ушах звучало так, будто он споткнулся, а мой отец сказал, что он не вернулся с войны, что в моих ушах означало, будто на войне можно было при желании задержаться и подольше.