— Я, к сожалению, никогда этого не видел, но могу себе представить, что именно так это и выглядело.
— У меня не было никакого защемления в заплечье, — сказала Эльсбет. — Там сидел Попрыгун.
— Я знаю, — сказал оптик. — Но согревающий пластырь творит чудеса и против Попрыгунов.
Эльсбет откашлялась:
— Ты мне тоже собирался что-то рассказать. — Она выпрямилась и сложила руки на коленях.
Оптик прогладил волосы пятерней. Он встал и принялся ходить туда-сюда, все время вдоль полок с оправами для очков и футлярами. Время от времени он оступался немного вправо, как всегда, когда внутренние голоса принимались его задирать и на что-нибудь подбивать.
Эльсбет размышляла, как будет лучше: не притвориться ли ей удивленной, если оптик признается в любви к Сельме; но сможет ли она после стольких лет сказать: «Надо же, вот это новость». Она размышляла, не посоветовать ли ей оптику признаться в этом Сельме, и еще она раздумывала, не хватит ли оптика удар, если окажется, что он провел десятилетия, скрывая правду, которая — оттого что она была велика ему, не по росту — маячила на виду у всех у него за спиной.
— Дело вот в чем, — сказал оптик. — У Пальма уже ничего не осталось к Мартину.
— Я знаю, — сказала Эльсбет, ободряюще глядя на него.
— И он постоянно дает ребенку это почувствовать, всю его жизнь. И мать Мартина он тоже прогнал сам.
— Я знаю, — сказала Эльсбет и спросила себя, как оптик переведет теперь разговор на Сельму. — Может, он иногда и поколачивает Мартина.
— Да. Этого я тоже боюсь.
Оптик продолжал ходить взад и вперед.
— Напьется и стреляет по косулям. И не попадает. Однажды пьяный угрожал Сельме разбитой бутылкой.
— Да, — сказала Эльсбет и вспомнила о том, что оптик умеет приводить во взаимосвязь совершенно посторонние друг другу предметы, так что сможет как-нибудь связать Пальма и свою любовь к Сельме.
Оптик остановился и посмотрел на Эльсбет.
— Дело в том, — сказал он, — что вчера ночью я подпилил сваи его охотничьей вышки.
Здесь хорошо
Уже смеркалось, и Сельма опять сказала то, что повторяла сегодня целый день:
— Просто делай то, что бы ты делала, будь сегодня совершенно обычный день.
И я пошла мыть Аляску. Аляска не помещалась целиком в душевую кабинку Сельмы, поэтому мне пришлось поливать сперва ее заднюю часть, а потом переднюю, при этом остаток Аляски торчал из кабины наружу. Дверь стояла открытой, и я слышала, как Сельма говорила моему отцу:
— Все боятся моего сна.
Отец засмеялся:
— Мама, я тебя умоляю, — сказал он. — Это же чушь собачья.
Сельма достала себе коробочку «Mon Chéri».
— Может, это и чушь, — сказала она. — Но от этого не легче.
— Доктор Машке помрет со смеху, если я ему про это расскажу.
— Хорошо, что ты так развлекаешь доктора Машке.
Отец вздохнул:
— Я хотел обсудить с тобой совсем другое, — сказал он и позвал меня: — Поди-ка сюда, Луисхен, мне надо вам что-то сообщить.
Я вытерла Аляску со всех сторон, но с нее все равно еще капало. Я думала о том, что в предвечернем сериале Сельмы может начинаться словами «Мне надо вам что-то сообщить». Мы банкроты, я тебя покидаю, Мэтью не твой сын, у Вильяма клиническая смерть, мы отключаем его от аппаратуры.
Я отправилась с собакой в кухню. Отец сидел на стуле, Сельма опиралась о кухонный стол.
— С Аляски еще каплет, — заметила она.
— А вы еще помните Отто? — спросил отец.
— Конечно, — сказали мы.
Отто был почтальон, вышедший на пенсию, он умер после сна Сельмы, потому что вообще перестал двигаться.
— Дело такое, — сказал отец. — Думаю, я все брошу. То есть — может быть. Я, может быть, уеду в долгое путешествие.
— И когда ты из него вернешься? — спросила я.
— И куда уедешь? — спросила Сельма.
— Ну, куда-нибудь во внешний мир, — сказал он. — В Африку, в Азию или что-то в этом роде.
— Что-то в этом роде, — повторила Сельма. — И когда?
— Пока не знаю, — сказал отец. — Пока я только думаю над этим.
— И почему? — спросила Сельма. Это был необычный вопрос. Если кто-то говорит, что хочет поездить по миру, его обычно не спрашивают почему. Никто не должен объяснять, почему ему хочется уехать куда подальше.
— Потому что не хочу здесь гнить, — сказал он.
— Вот спасибо-то, — сказала Сельма.