— Ты еще здесь? — спросил Фредерик.
Вещи не могут исчезать, когда на них не смотришь, говорил оптик, или что-то в этом духе, и я раздумывала, может, они все-таки могут исчезать, когда с ними разговариваешь.
— Да, — сказала я. — Извини. Я была в ступоре. Я очень расплывчатая.
Фредерик откашлялся.
— Тебя зовут Луиза, — сказал он, — и фамилия у тебя наверняка тоже есть. Тебе двадцать два года. Твой лучший друг погиб, потому что прислонился к неплотно закрытой двери местного поезда. Это было двенадцать лет назад. Всякий раз, когда твоей бабушке приснится окапи, кто-нибудь после этого умирает. Твой отец находит, что только вдали кем-то становишься, поэтому он постоянно в разъездах. У твоей матери есть цветочный магазин и отношения с владельцем кафе-мороженого, которого зовут Альберто. Охотничью вышку на поле подпилил оптик, потому что хотел погубить охотника. Этот оптик любит твою бабушку и не говорит ей об этом. А сама ты проходишь обучение на продавщицу книжного магазина.
Я открыла глаза и улыбнулась оконному стеклу.
— Связь очень хорошая, — сказала я.
— Вот именно, — сказал Фредерик. — Только немного шебаршит.
Я взяла телефон и ходила с ним по гостиной, шнур волочился за мной, а ступор отстал.
— A y тебя сегодня уже была медитация ходьбой? — спросила я.
— Нет, — сказал Фредерик, — но была сидячая медитация. Рано утром. Длилась девяносто минут.
Я подумала про оптика, у которого случается выпадание межпозвоночных хрящей от его главным образом сидячего образа жизни.
— А это не больно?
— Бывает, что и очень больно, — сказал Фредерик. — Но это ничего.
— Почему ты стал монахом?
— Мне это показалось правильным, — сказал Фредерик. — А почему ты учишься на продавщицу книжного магазина?
— Потому что так получилось.
— Но это же хорошо, — сказал Фредерик, — если так получается.
— На тебе все то же черное одеяние?
— Почти всегда.
— Оно не царапается?
— Нет, — сказал Фредерик. — Вообще-то нет. Луиза, с тобой хорошо разговаривать, но мне сейчас, к сожалению, пора идти.
— Будешь медитировать дальше?
— Нет, — сказал он. — Полезу сейчас на крышу и соскребу с нее мох.
Я остановилась перед маркированным местом на полу.
Фредерик перехватил у меня первую фразу, но последнюю он у меня не перехватит, мне придется взять ее на себя. Я отодвигала ее на самый последний момент разговора.
— Ну, тогда пока, всего хорошего, Луиза, — сказал Фредерик.
Я занесла ногу над маркированным опасным местом.
— Я хотела бы, чтобы мы снова увиделись, — сказала я.
Фредерик молчал. Он молчал так долго, что я боялась, вдруг он внезапно закаменел и стал горой, названной его именем.
— Ты большая мастерица вставлять в дверь ступню в самый последний момент, — сказал он. Это прозвучало вдруг очень серьезно. — Я должен над этим подумать, — сказал он. — Я дам о себе знать.
— Но каким же образом? — спросила я, ведь он не знал мой номер телефона.
Но он уже положил трубку.
Когда Сельма открыла дверь — в своей ночной рубашке в цветочек, длиной по щиколотки, и с сеточкой на голове, чтобы с прической за ночь ничего не случилось, я все еще балансировала, занеся одну ногу над маркированным опасным местом на полу.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она, взяла меня за плечи и развернула к себе, как будто я была лунатичкой.
— Я не сплю, я исключительно бодрствую, — сказала я. И показала ей телефонный аппарат: — Только что на проводе была Япония.
— Это был точно звездный час этого аппарата, — сказала она и взяла его у меня из рук. Потом стала подталкивать меня за плечи к дивану, а я была так бодра, будто это был полонез.
— Он раздумывает, следует ли нам встретиться, — сказала я, садясь на диван.
— Может, и тебе стоило бы над этим подумать, — сказала Сельма и села рядом со мной. Из-за сеточки на голове ее лоб был в клеточку.
— Почему?
— Потому что он так далеко, — сказала Сельма.
Мы сидели вплотную друг к другу. Мы обе были в цветочек.
— Далеко друг от друга почти все, — сказала я.
— Вот именно, — сказала Сельма. — Кто-то мог бы быть и поближе. Я хочу лишь сказать: ты должна принять в расчет возможность, что из этого ничего не выйдет.
— Выйдет, — сказала я. — Можешь не сомневаться.
И через четырнадцать дней пришло письмо.