Вдова из соседней деревни занесла его Сельме, это была суббота.
— У меня для тебя авиаписьмо, Луиза, — сказала она.
Говорила она очень громко, и я подумала, не было ли это последствием избытка крикотерапии. Она протянула мне голубой конверт из очень тонкой бумаги. Под множеством разноцветных почтовых марок очень ровным почерком был написан адрес:
Луизе
передать через Сельму (в соседней деревне)
передать через Дом самоуглубления
Еловый проезд 3
57327 Вейерсрот
Германия
— Должна сказать, это очень рискованный адрес, — гремела вдова. — Один этот адрес, кстати, длиннее, чем вся открытка. Он пишет, что подумал, в конце года снова будет в Германии, и тогда можно будет повидаться. И шлет множество приветов, этот господин Фредерик.
— А вы что, вскрыли письмо? — удивилась Сельма.
— Зачем мне его вскрывать, — гремела вдова, повернула конверт, подняла его над головой, держа на просвет против подвесной лампы в прихожей. Конверт был такой тонкий, а чернила на бумаге внутри него такие черные, что все просвечивало насквозь.
Сроки годности
В сентябре приехал в гости мой отец. Как всегда, он неожиданно возник на пороге, загорелый, со свалявшимися волосами, в башмаках, на подошвах которых в бороздках рельефа еще оставалась налипшая пыль африканской пустыни или монгольской степи, с рюкзаком, застарелые пятна которого происходили от снегов Арктики. Как всегда, он еще в дверях сказал:
— Мне завтра уже уезжать, — как будто это были волшебные слова, без которых его не впустят.
С тех пор как мой отец непрерывно странствовал, он носил на запястье двое наручных часов. Одни показывали время той страны, в которую он как раз въезжал, а вторые — центрально-европейское время.
— Так вы всегда со мной, — говорил он.
Он казался выше нормального роста, когда время от времени наезжал к нам, и занимал так много места, что нам приходилось тесниться, как предметам мебели, которые вдруг очутились в малогабаритной квартире. Мы постоянно натыкались друг на друга, мы забивались в углы комнаты, когда мой отец — размахивая руками и сверкая глазами — рассказывал о своих приключениях. Он рассказывал так громко, как будто ему в последние месяцы постоянно приходилось кричать, преодолевая рев песчаной бури или бушующего моря.
Аляска была вне себя от счастья видеть моего отца. Она не отходила от него и на глазах молодела. Она прыгала вокруг него и не переставая виляла хвостом. Поскольку Аляска была огромного роста, она постоянно смахивала хвостом кофейные чашки и журналы со столика у дивана, смахнула даже горшок с фиалкой с кухонного подоконника.
— Вот что значит любовь, — сказала Сельма, когда мы сметали за Аляской черепки от горшка и землю. — Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что Аляска еще подросла за последние полчаса.
— Ну? И что у вас тут происходит? — спросил отец.
Он спрашивал с интонацией сострадания, как будто осведомлялся не о нашей жизни, а о течении болезненной простуды или особо скучного собрания в правлении общины деревни, которое он прогулял.
— Как идут дела с буддистом?
— Он скоро приедет в гости, — сказала я.
— Доктор Машке готов поручиться за буддизм, — сказал отец и достал из своего рюкзака пластиковый пакет. — Что он, дескать, освобождает и все такое. Поговори с ним про буддизм, Луиза, ему наверняка будет приятно.
Он вывалил содержимое пакета на кухонный стол Сельмы, там были подарки, завернутые в арабские газеты. Сельма развернула один сверток, в нем был усеянный блестками длинный наряд.
— Как мило, — сказала она и сперва осторожно продела в этот блестящий наряд свою прическу, а потом натянула его во всю длину. Из-под сверкающего подола выглядывали ее светло-коричневые ортопедические башмаки.
Оптик получил баночку тунисского меда, а я чересседельную сумку.
— Она из настоящей верблюжьей кожи, — сказал отец.
— Как практично, — сказал оптик.
Моей матери не было дома, ее подарок лежал на кухонном столе нераспакованным.
Вечером мы сидели на крыльце, отец занял всю нижнюю ступеньку, Аляска лежала у его ног, Сельма, оптик и я сидели позади отца на верхней ступеньке. Отец курил гвоздичную сигарету, он запрокинул голову и указал на звездное небо:
— Разве это не удивительно, — сказал он, — что отовсюду видишь одни и те же звезды, где бы ты ни был? С ума сойти, нет?
И оттого, что это была красивая мысль, оптик удержался от замечания, что, строго говоря, это совсем не так.