Сельма смотрела не в звездное небо, а на голову моего отца. Она поправила очки и подалась вперед так, что коснулась кончиком носа его волос.
— Да у тебя вши, — установила она.
— Ах ты беда, — сказал мой отец.
— У меня где-то был частый гребешок, оставался от детей, — сказала Сельма и ушла его искать, тот гребешок, которым она раньше вычесывала вшей у меня и у Мартина.
Я смотрела с отцом на звездное небо.
— А ты был хоть раз в Японии? — спросила я.
— Нет, — сказал отец. — Япония не так уж интересует меня. Но доктор Машке ручается за буддизм.
Сельма вернулась с гребешком, колпаком для душа и пластиковым флаконом.
— Я нашла даже шампунь от вшей, — сказала она.
— А он еще не испортился? — спросил оптик. — Ему же самое меньшее пятнадцать лет.
Отец взял из рук Сельмы флакон с шампунем и осмотрел его со всех сторон.
— На нем не обозначен срок годности, — сказал он.
— Ну вот, — сказала Сельма и отвинтила крышку, полагая, что, если срок годности не указан, то его и нет.
Сельма втерла шампунь в волосы отца и загладила их назад, с блестящими волосами он выглядел как Рок Хадсон. Он снова посмотрел в звездное небо.
— С ума сойти, — сказал он.
— Голову, пожалуйста, держи прямо, — сказала Сельма. — Я сейчас натяну на тебя этот колпак для душа. Надо оставить шампунь на голове на всю ночь. — Это был тот самый колпак Эльсбет для душа, фиолетовый, с оборками, в котором Сельма учила меня плавать. Она позаимствовала его много лет назад, да так и не вернула. — Прошу прощения, другого у меня нет, — сказала Сельма.
— Валяй, надевай, — сказал отец.
Сельма вставила ладони в колпак, чтобы растянуть его, и фиолетовая верхняя часть, вблизи оборок, тут же пошла мелкими трещинами; у колпака для душа явно кончился срок годности, который нигде не был обозначен.
Отец ощупал оборки у себя на голове и повернулся ко мне:
— Ну как? — спросил он.
Я улыбнулась.
— Изящно и к лицу, — сказала я.
— А где, собственно, Астрид? — спросил отец.
Мы с Сельмой и оптиком переглянулись. Мы не знали, знал ли мой отец, что у моей матери отношения с владельцем кафе-мороженого.
— Она скоро должна прийти, — сказала я. — Она в кафе-мороженом.
— Что, правда? — удивился отец, и мы узнали, что он не знал.
Когда через несколько минут моя мать уже ехала вверх по склону к дому и свет ее фар скользнул по нам, Сельма положила ладонь на плечо отцу и сказала:
— Петер, мой дорогой, дело в том, что Астрид за это время впустила в себя немного мира.
Мать вышла из машины и резко остановилась, увидев отца. Потом подошла к нам. В руках у нее был поднос, завернутый в бумагу. Отец поднялся.
— Привет, Астрид, — сказал он.
Моя мать посмотрела на отца с колпаком на голове, потом на Сельму в ее одеянии с блестками.
— На вас обоих что ни надень — все хорошо, — сказала она.
Мой отец хотел ее обнять, но она быстро выставила вперед ладонь. Потом развернула поднос, на нем стояли три картонных стаканчика, в каждом из них было по три шарика мороженого, и они уже начали подтаивать.
— Выглядит аппетитно, — сказал отец.
— К сожалению, я привезла только три, — сказала мать. — Я не знала, что ты здесь.
— Ты можешь взять мое, — предложила я отцу.
— Нет, — сказала мать, — лучше идем наверх, Петер, я должна тебе кое-что сказать.
Отец пошел за ней в дом. Мы слышали, как они поднимались по лестнице в верхнюю квартиру.
— Бедный, — сказала Сельма. — Будем надеяться, что он вынесет и это.
Мы оставили мороженое таять до конца. Оптик взял мятую пачку гвоздичных сигарет, оставленную отцом, и закурил одну. Она распространяла цветочный аромат, как будто он курил цветочный магазин Астрид.
Сельма знала еще со смерти Мартина, что оптик вроде бы курит, но он никогда не делал этого в ее присутствии. Она зачарованно смотрела на него, как ребенок, который впервые видит, как взрослый писает стоя. Оптику сигарета не понравилась — не потому, что у нее был цветочный вкус, а потому, что Сельма смотрела на него так зачарованно.
— Не смотри, пожалуйста, так, — сказал он.
— У меня в голове не укладывается, что ты куришь, — сказала Сельма и продолжала таращиться на него.
Оптик вздохнул.
— Ну, я так не могу, — сказал он и затоптал сигарету.
Некоторые вещи, думал он, должны оставаться скрытыми от Сельмы.
Через двадцать минут отец вернулся и сел к нам на крыльцо. Он почесал указательным пальцем под колпаком, тот сидел так плотно, что даже не сполз.