Теперь, с тех пор, как появился Фредерик, на ночном столике оптика всегда лежала книга о буддизме, и как только голоса принимались шпынять его Сельмой, «всегдами» и «никогдами», он раскрывал книгу на каком-нибудь помеченном месте.
— Я река, — говорил тогда оптик, — а вы только листья, которые несет по мне.
— Кстати, о реке, — подхватывали голоса, — мы говорим только про Яблоневый ручей.
— Я небо, — говорил оптик, — а вы лишь облака, которые плывут по мне.
— Неправда, оптик, — отвечали голоса, — небо — это никто, а ты облако, изрядно растрепанное облако, а мы — ветер, который тебя гонит.
В начале ноября, когда я еще не могла догадываться, что произойдет изменение планов и Фредерик будет здесь уже на следующий день, я обходила деревню по списку. Начала я с Марлиз, чтобы худшее сразу осталось позади.
— Никого нет дома, — крикнула Марлиз через свою закрытую дверь.
— Пожалуйста, Марлиз, я ненадолго, — сказала я.
— Никого нет, — крикнула она, — тебе придется с этим смириться.
Я обошла вокруг дома и заглянула в кухонное окно. Марлиз сидела за своим столом, одетая, как всегда, в норвежский пуловер и трусы. Ей было теперь лет тридцать пять, но выглядела она моложе. Что-то консервировало Марлиз.
Я прислонилась к стене дома у откинутой оконной створки.
— Марлиз, — сказала я в оконный зазор, — ко мне скоро приедут из Японии.
— А мне-то какая разница, — сказала Марлиз.
— Я знаю, — сказала я, — и хотела тебя кое о чем попросить: если ты встретишь где-нибудь моего гостя, не могла бы ты тогда… не могла бы ты быть немного приветливей? Как-то дружелюбнее, что ли? Совсем ненадолго. Я была бы очень благодарна.
Я слышала, как Марлиз закурила свою «Пэр-100». Она затянулась и выдула дым в мою сторону.
— Я не дружелюбна, — сказала она. — Тебе придется с этим смириться.
Я вздохнула.
— О’кей, Марлиз, — сказала я. — А в остальном у тебя все в порядке?
— Лучше не бывает, — сказала Марлиз. — А теперь до свиданья.
— Будь здорова, — сказала я, оттолкнулась от стены и пошла к Эльсбет, которая стояла у себя в саду и, скрестив руки под своим необъятным бюстом, разглядывала яблоню, увитую плющом.
Это была та самая яблоня, листья которой она пыталась сдуть воздуходувкой после гибели Мартина. Когда осенью после этого они облетели сами, Эльсбет пинала яблоню по стволу и сквозь слезы говорила, что теперь уже поздно и что листья с таким же успехом могли бы висеть и дальше.
Эльсбет указала на плющ:
— Надо бы эту штуку вообще-то обрезать, но я вообще-то не хочу, — бормотала она.
Садовые ножницы стояли, прислоненные к стволу яблони.
— А какие есть возражения против того, чтобы обрезать? — спросила я.
— Плющ — это иногда бывает заколдованный человек, — объяснила Эльсбет, — и как только он в виде плюща захватит крону дерева, то чары с него спадут.
— Кстати, насчет суеверий, — начала я.
— Вопрос теперь стоит так, — продолжала Эльсбет, — кого я хочу освободить, человека или дерево?
Плющ добрался уже до верхней части ствола.
— Я бы выбрала дерево, — сказала я. — Если это человек, то он освободился уже больше чем наполовину. Это больше, чем можно сказать про нас всех.
Эльсбет ласково потрепала меня по щеке своей пухлой ладонью.
— Ты становишься все больше похожа на Сельму, когда говоришь, — сказала она и взялась за садовые ножницы.
— Эльсбет, — сказала я, — скоро ведь ко мне приедет гость из Японии, и я хотела бы тебя попросить, не могла бы ты при нем говорить меньше суеверного.
— А почему это? — спросила Эльсбет и принялась неторопливо обрезать плющ, перед каждой обрезкой прося прощения у возможного человека, который был плющом.
— Потому что это странно, — сказала я.
— Извини, — сказала Эльсбет, продолжая обрезать. — Но разве не было бы еще более странно, если бы я не говорила ничего суеверного? Извини, дорогой возможный человек.
— Я не думаю, — сказала я. — Можно ведь говорить и о других вещах.
— О чем, например?
— О хлопотах подготовки рождественского праздника в правлении общины деревни, — предложила я, — о том, праздновать его днем или вечером.
— Это как-то совсем неинтересно, — сказала Эльсбет. — Но хорошо. Я не буду говорить ничего суеверного. — Она извинилась перед следующим стеблем плюща. — Надо бы мне не забыть, — сказала она. — Подержи-ка.
Она сунула мне в руки садовые ножницы, закрыла глаза, сделала два больших шага вперед и два назад.