— Я и вполовину не такая красивая, как ты, — сказала я.
Фредерик расстегнул последнюю пуговку, в самом низу платья Сельмы. Он распрямился и сгладил платье у меня с плеч.
— Ты в три раза красивее меня, — сказал он, поднял меня и уложил на кровать.
Ступор остался там, где он был, на подоконнике.
И все, что Фредерик делал теперь, он делал с такой определенностью, как будто годами изучал географическую карту моего тела, как будто в Японии на стене Фредерика висела такая карта, и он подолгу стоял перед ней и в точности запоминал на ней все пути.
А у меня не было атласа дорог тела Фредерика. Я не знала, откуда мне начать, и порхала, облетая ладонями его грудь и живот.
Фредерик поймал мои руки.
— Ничего пока не делай, — сказал он, взял меня за плечи и прижал к матрацу.
— Фредерик? — прошептала я, когда он был уже где-то далеко внизу, на внутренних сторонах, своими губами и руками, которым не приходилось искать дорогу.
— Да? — пробормотал Фредерик, как будто я не вовремя постучалась в дверь, за которой он только что сделал потрясающее открытие.
— Откуда, — сказала я, — откуда такая точность.
Фредерик поднял ко мне голову:
— Ты так говоришь, как будто я бритвенный прибор.
Он улыбнулся мне, его глаза теперь не были цианисто-кобальтовыми или бирюзовыми, а были почти черными. Я вспомнила о том, что мне оптик рассказывал в детстве о зрачках: что они расширяются в темноте и в радости.
Фредерик поднялся ко мне, он спрятал голову у меня на шее, а ладонь положил мне на грудь, за которой колотилось мое сердце, словно кто-то снаружи, кому вход был запрещен. Мое сердце не имеет ничего общего, думала я, с сердцем синего кита.
— Почему ты так спокоен? — спросила я.
Фредерик поцеловал меня и сказал:
— Я так спокоен, потому что ты такая тревожная. — Он погладил мне шею тыльной стороной ладони. — Я же сказал, тебе не надо ничего делать, — прошептал он.
— Но я же ничего и не делаю, — сказала я.
— Делаешь, — прошептал Фредерик, — ты все время думаешь.
Я повернула к нему голову, мои губы оказались у него на лбу.
— А у тебя нет никаких мыслей?
— Нет, — сказал Фредерик мне в шею и положил ладонь на впадину между моими ребрами и тазом, — сейчас нет, — пробормотал он. — Возможно, завтра какие-то мысли и появятся. — Он положил ладонь мне под пупок, и теперь пора было кончать с недеянием, и я сомкнула руки у него за спиной. — Даже об очень многом мне завтра придется подумать, — прошептал он и раздвинул мне ноги коленом, — но только не сейчас, Луиза, — прошептал Фредерик, но этого я уже не услышала.
В три часа ночи я проснулась. Фредерик лежал рядом со мной, на животе, скрестив руки под головой, повернувшись лицом ко мне, и спал. Я некоторое время смотрела на него и гладила указательным пальцем его шероховатый локоть.
— Запомни это как следует, — тихо сказала я. Сказала себе самой и ступору, который остался на подоконнике.
Я выпрямилась, села на край кровати. Думала, что за ночь дождь проник в квартиру, но лужа посреди комнаты оказалась всего лишь монашеской одеждой Фредерика.
Мое одеяло лежало на полу. Сползло туда уже давно, я вытянула его, как старый рыбак вытягивает сеть. Это потребовало времени. Мои руки состояли на девяносто процентов из воды, я была без сил от любви.
И пока я доставала с пола одеяло, тяжелый оптик спал на животе в своей кровати, ни разу не пошевелившись за всю ночь. Между тем на диване Эльсбет спали сидя Эльсбет и Пальм. Эльсбет заснула первой и потом снова проснулась.
— Извини, Пальм, но они меня так утомили, — сказала она, — все твои отрывки из Библии и их толкование.
И Пальм улыбнулся ей и ответил:
— Но в этом нет ничего худого, дорогая Эльсбет.
И Эльсбет снова заснула, а Пальм продолжал комментировать Библию, пока его и самого не сморил сон.
В это время не спала Марлиз. Она стояла у окна и ела горошек из баночки, она стояла у окна вплотную и целиком, такое было возможно только ночью, тогда уж точно никто не зайдет и не будет ей досаждать. Она без всякого удовольствия всовывала в себя горошек, потому что ее тело робко напомнило ей, что сегодня она опять целый день ничего не ела, маринад из-под горошка стекал у нее по подбородку, и она вытерла рот.