В это время мой отец, стоя перед телефоном-автоматом в Москве, посмотрел на свои наручные часы — на те, что показывали центрально-европейское время, — и снова повесил трубку. В это время моя мать лежала рядом с Альберто в квартире над кафе-мороженым, и на нее напала икота. Несколько часов назад Альберто спросил ее, не съехаться ли им, и моя мать после этого так долго и громко смеялась, как давно уже ей не случалось смеяться, как будто предложение съехаться было самой остроумной шуткой на свете. Альберто справедливо обиделся.
— Ладно, — сказал он, — уймись уже.
Но моя мать никак не могла успокоиться.
— Извини, это никак не связано с тобой, — сказала она. Слезы потекли у нее по щекам. — Это просто так безумно смешно, я сама не знаю почему.
Она попыталась заснуть, но икота не давала ей, и всякий раз, когда мать вспоминала слово «съехаться», она снова прыскала, пока Альберто не сказал:
— С меня довольно, пойду на диван.
И в это самое время Сельма лежала на своей кровати под своим стеганым одеялом в цветочек и чуть было не увидела во сне окапи, но, к счастью, до этого дело не дошло. В самый последний момент рядом с ней на ульхеке оказалась лишь размытая в сумеречном свете корова.
Животное чувствует такие вещи
Я проспала до светлого дня и проснулась оттого, что кто-то звонил в дверь. Фредерик исчез, только его кимоно и чемодан еще были здесь. Я заспанно побрела к двери и сняла трубку домофона.
— Спустись, пожалуйста, вниз, — попросил Фредерик. — Поможешь мне нести.
Поскольку у меня не было халата, я напялила на себя кимоно Фредерика и сбежала вниз по ступеням.
Фредерик стоял перед дверью подъезда, окруженный шестью коробками.
— Ты похожа на пригорелого пряничного человечка, — сказал он.
— А у тебя почему-то совсем нормальный вид, — сказала я, поскольку Фредерик был одет как все нормальные люди в джинсы и пуловер. Я указала на коробки: — А это что такое?
— С этим кривым стеллажом просто дело дальше не пойдет, — сказал он. — Я купил тебе новый.
Мы занесли коробки в подъезд и понесли наверх, Фредерик шел позади меня.
— А как же ты дотаранил их до дома? — спросила я.
Фредерик остановился.
— Кто несет все дары жизни только домой, тому дается просветление, — сказал он.
Я обернулась и посмотрела на него.
— Это была шутка, — сказал Фредерик. — Мебельное такси.
Наверху он посмотрел на часы:
— Мне пора, — сказал он. — Тебе придется собирать его одной.
И никто из нас тогда не знал, что я восемь лет так и не соберусь это сделать.
В аэропорту все гудело от тщательно спрятанных правд, которые в последний момент рвались на свет Божий. Всюду были люди, которые обнимались в последний раз, и я надеялась, что они делали это потому, что их правда вырвалась наружу, оказавшись на поверку совсем не такой жуткой и устрашающей, как они боялись. А может, люди обнимались как можно крепче, чтобы у спрятанной правды не было шанса выбраться наружу и на последних метрах еще и навонять и наделать шума.
Мы стояли перед табло вылета. Фредерик отставил свой чемодан и смотрел на меня.
— Я тебе верну, — сказал он. — Я пришлю их тебе, — имея в виду сто двадцать три марки.
Мы поздно вспомнили, что у нас нет машины, поэтому поехали на такси.
— А обязательно брать с собой этого огромного, страшного зверя? — ругался таксист, и Фредерик ответил ему:
— Да, обязательно. Этот огромный, страшный зверь всегда должен оставаться при нас.
Мы уместились на заднем сиденье, Аляска между нами: наполовину на сиденье, наполовину на полу. Фредерик ведь заранее предупреждал, что сегодня будет много думать, и теперь так и поступил. Я смотрела, как он это делает.
Всю поездку мы промолчали, только незадолго до аэропорта Фредерик обнял меня, что означало, что он обнял при этом и Аляску.
— Почему ты так спокойна? — спросил он.
— Я так спокойна, потому что ты нервничаешь, — сказала я, и это была правда, я не нервничала, тогда еще нет, я растревожилась только здесь и сейчас, в зале вылетов.
— Нет, — сказала я, — деньги мне не возвращай. Ты же подарил мне стеллаж.
Мы задрали головы к табло, когда оно с шумом обновлялось. Подвесные буквы со стуком выпадали одна поверх другой, на лету растворяясь в размытом черно-белом мельтешении. Мы и все остальные ждали, когда буквы успокоятся и их снова можно будет прочитать, все смотрели вверх как зачарованные, как будто надеясь, что табло сейчас поведает нам, как продолжится жизнь. Буквы угомонились, и табло действительно показало, что будет в жизни дальше, по крайней мере, в ближайшие пять минут, на своем табловском кратковременном языке.