— Еще чего не хватало, — сказала она, вскинула свой сверток на плечо и ушла.
— А вы не могли бы дать мне адрес вашего буддиста? — спросил доктор Машке.
— Еще чего не хватало, — сказала я и побежала с моим письмом через дорогу, к оптику, и упала к нему в объятия.
Поздно вечером мы сидели на крылечке нашего дома — Сельма, Эльсбет, оптик и я, — подстелив на ступени покрывало с дивана Сельмы. Оптик где-то прочитал, что сегодня можно будет увидеть особенно много падучих звезд.
Сельма, оптик и Эльсбет надели очки, сдвинули головы и склонились над письмом Фредерика, да так надолго, как будто его трудно было расшифровать.
— Я не хочу под этим подписываться, — сказала я. — Что это вообще за дурацкая идея? И трансформировать все это я тоже не могу. Как он это себе представляет?
Оптик встал и принес из кухни одну из своих буддийских книг, потому что надеялся найти в ней подходящую фразу на тот случай, если человек отказывается давать подписку.
Он надел очки и листал страницы.
— В жизни главное, — сказал он, — установить доверительную интимность с миром. Интимность с миром, — повторил он, — разве это не красиво? — и подчеркнул это маркером еще раз, хотя уже было подчеркнуто.
Эльсбет сунула в рот «Mon Chéri».
— Мы могли бы попробовать приворожить его, — сказала она, полагая, что если не можешь трансформировать любовь, то надо трансформировать наоборот Фредерика. — Есть очень много методов. Если, например, обрезок ногтя утопить в бокале вина, то выпивший это вино сходит с ума от любви. Такой же эффект получается, если ему незаметно подмешать в еду язычок петуха. Или повесить ему на шею ожерелье из костей совы. — Эльсбет подумала. — Может, получилось бы и с костями канарейки. Я думаю, для Пипси это было бы хорошо. — Пипси была канарейка Эльсбет, и сегодня утром она у нее умерла. — Или, — она взяла себе еще одну «Mon Chéri», — ты скормишь Фредерику найденный хлеб. Тогда он потеряет свою память. И забудет, что не хотел все перемешивать.
Я представила себе, как можно было бы приворожить Фредерика, подсунув ему любовь, как я подсовывала Аляске вечерние таблетки в ломоть ливерной колбасы.
— А еще можно носить при себе вербену, выкопанную серебряной ложкой, — вспомнила Эльсбет, — тогда все будут тебя любить. И это значит: полюбит и тот, кто надо. — Она разглядывала смятые темно-розовые фантики у себя на коленях. — Проблема, конечно, в том, что для всего этого он должен быть здесь, — сказала она. — Но и это тоже можно устроить. Если три веника всунуть в одну печь, то он приедет. Именно тот, кто надо.
— Звезда упала, — сказала Сельма, и мы все посмотрели вверх.
— А вот загадывать желание на падающую звезду — это надувательство, — объявила Эльсбет. — Это вообще не помогает.
— Я думаю, поможет только одно, — сказала Сельма. — Если ты не хочешь под этим подписываться, тебе надо с ним распрощаться.
Оптик откашлялся.
— Честно говоря, я не верю, что во всем этом деле уже сказано последнее слово, — пробормотал он, а Эльсбет сказала:
— Но мы же все в него влюблены.
— Это верно, — сказала Сельма. — И тем не менее.
— А вы знаете, — сказал оптик, глядя в свою книгу, — что мы все лишь преходящие вздутия на времени?
— И что теперь с этим делать? — спросила Эльсбет и отложила фантики в пустой цветочный горшок.
Потом больше никто ничего не говорил. Мы молча смотрели в небо, с которого на нас упали еще пять бесполезных звезд.
Только Эльсбет смотрела не вверх, а поглядывала на меня, и она видела, что у меня на глаза уже снова наворачиваются слезы из-за той дурацкой подписки, из-за невообразимой трансформации.
С любовью мы могли бы все, что угодно. Мы могли бы ее более или менее скрывать, мы могли бы влачить ее за собой, мы могли бы ее возвысить, пронести через все страны мира или утопить в букетах, мы могли бы зарыть ее в землю и заслать в небо. Все это любовь проделывала бы с нами сообща, терпеливо и гибко, какой была сама, но трансформировать ее мы не могли.
Эльсбет осторожно отвела мне прядку со лба. Обняла меня за плечи и тихо сказала:
— Кто съест сердце летучей мыши, тому уже ничего не больно.
Потом она встала.
— Пойду-ка я, — сказала она, — завтра мне рано вставать, ехать в город.
Завтра у «Mollig & Chic» начиналась полная окончательная распродажа.
— До завтра, — сказали мы, и Эльсбет, преходящее вздутие на времени в стоптанных туфлях-лодочках, повернулась и ушла.
— Попробую-ка я где-нибудь раздобыть язык петуха, — бормотала она, удаляясь.