Сельма взяла себе фотоальбомы Эльсбет, взяла обрезок ковра, который Сельма всегда прокладывала между своим животом и рулем, когда ехала на машине, и домашние туфли Эльсбет. Туфли она поставила в гостиной под диван, на котором я не могла заснуть ночью после похорон Эльсбет.
Я включила лампу, свесилась с дивана и вытянула из-под него одну домашнюю туфлю. Изначальный ее цвет уже не угадывался. Я разглядывала ландшафт этой туфли, который образовался за годы носки. Стоптанные, потрескавшиеся резиновые подошвы, выступ внутри из-за деформации большого пальца, черная, глянцевая впадина, сформированная пяткой Эльсбет.
Я не взяла ноги в руки. Я сунула туфлю Эльсбет назад под диван, рядом со второй. Взяла лист бумаги и написала: «Настоящим подтверждаю и подписываюсь, что мы не подходим друг другу». Я писала это так же торжественно, как другие ставят свою подпись под свидетельством о браке.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Бескрайние дали
С тех пор как мой отец постоянно путешествовал, к каждому дню рождения Сельмы он дарил альбом с видами той страны, в которой в это время находился. Эти альбомы Сельма уже не ставила на полку — как раньше — не глядя; она основательно изучала их, все запоминала, она хотела представлять себе то, что видел ее сын.
Когда на ее день рождения приходили гости, Сельма садилась со своим новым альбомом в кресло, а оптик занимал на красном диване место напротив нее. Тексты в альбомах были, как правило, по-английски, а экспертом в этом считался оптик — с тех пор, как переводил для Мартина и для меня тексты песен. Он смотрел на Сельму, как она читает, или на старые ели за окном, ветви которых шевелились на ветру, который у нас тут всегда дует, и ждал. Он ждал, когда Сельма поднимет взгляд, посмотрит на оптика поверх очков и назовет ему слова, которые не знала. А он их знал.
Когда Сельма в свой семьдесят второй день рождения сидела в кресле с альбомом о Новой Зеландии на коленях, ей казалось, что предыдущий именинный альбом она распаковала всего несколько дней назад.
Вот верно говорят, думала Сельма, что время бежит тем быстрее, чем старше ты становишься, и она находила, что это устроено неумно. Сельма хотела бы, чтобы чувство времени старело вместе с ней, чтобы оно становилось все неповоротливей, но было как раз наоборот. Чувство времени Сельмы вело себя как скаковая лошадь.
— Что значит New Zealand's amazing faunal biodiversity? — спросила Сельма.
— Удивительное разнообразие видов, — сказал оптик, — по части фауны.
А внизу в деревне лавочник переставлял пакеты с долгосрочным молоком с заднего правого стеллажа на задний левый; мой отец приехал погостить и привез шарфы из генуэзского бархата; я писала Фредерику, Фредерик писал мне, а у бургомистра сбежала свинья, и оптик снова ее поймал.
В это время лиственные деревья на ульхеке убирали зелень из своих листьев, чтобы они потом смогли облететь; а вскоре после этого крыша склада лавочника треснула под снегом, который оказался тяжелым, но тем не менее, в соответствии с чувством времени Сельмы, уже через мгновение растаял; и вскоре как по мановению руки деревья на ульхеке обзавелись новыми листьями и по тому же мановению руки Сельма очутилась уже в своем семьдесят третьем дне рождения с альбомом видов Аргентины на коленях.
— Что означает untamed nature? — спросила она, и оптик сказал:
— Неприрученная природа.
Я писала Фредерику, Фредерик писал мне, мы переписывались, несмотря на мою подписку, а может, как раз поэтому, и хотя нашим письмам приходилось огибать полмира, хотя они подвергались риску технических и человеческих отказов, они исправно доходили до места, хотя и с большим сдвигом по времени. «Близнец из Обердорфа, который теперь работает на почте, сунул новорожденных котят в мешок и утопил их в Яблоневом ручье», — писала я Фредерику, а две недели спустя приходил ответ: «Топить котят — это приносит очень плохую карму».
«А не могли бы мы поговорить по телефону?» — написала я Фредерику, и он, как я и ожидала, ответил, что звонить по телефону очень хлопотно и сложно.
Хотя это было анатомически невозможно, я пыталась трансформировать любовь — пусть это будет обозримая и удобоваримая любовь; это тоже было слишком хлопотно и сложно, но оттого, что я не видела Фредерика и ни разу не говорила с ним, обозримость как-то можно было со временем себе внушить.
Оптик иногда спрашивал, как у меня дела с Фредериком.
— Мы переписываемся, — говорила я, и оптик находил, что это не ответ на его вопрос.