Потом она резко остановилась, подумав о том, что нельзя бросаться человеку в объятия по прошествии пятидесяти лет, даже если тебе этого очень хочется, потому что он ведь тогда может рассыпаться в пыль.
— Ну вот и ты, наконец-то, — сказал Генрих, — давно пора.
Волосы Генриха, которые последние десятилетия в запечатлевшемся остаточном изображении на обратной стороне век Сельмы всегда были светлыми, теперь оказались темными, как в настоящей жизни, а глаза его снова были светлыми.
— Ты теперь в цвете, — сказала Сельма, и потом, через пару мгновений молчания: — И ты такой юный.
— От этого, к сожалению, не уйдешь, — сказал Генрих.
Сельма посмотрела на себя сверху вниз.
— А я старая, — установила она.
— К счастью, — сказал Генрих и улыбнулся.
Он улыбался в точности так, как в тот день, когда оборачивался, чтобы помахать Сельме в последний, самый-самый последний раз, в тот день, когда он сказал ей, чтоб не беспокоилась, они скоро увидятся, я знаю, Сельма, я это точно знаю.
— Но это потом немного затянулось, — сказал Генрих.
Сельма подняла голову и посмотрела на ульхек, свет был какой-то серебристый, очень похоже на то, как было при затмении Солнца.
Она подступила к Генриху ближе.
— Ты мне поможешь? — спросила Сельма, которая никогда никого не просила о помощи. — Ты мне поможешь выбраться отсюда?
Она спросила это так, будто просила Генриха помочь ей снять пальто.
Генрих раскрыл объятия, и она упала в них. Она обнимала тело Генриха, оставшееся молодым, а Генрих обнял ее тело, которому перепало больше восьмидесяти лет, так крепко, как он обнимал ее раньше, и теперь Сельма чувствовала только те места своего тела, которые соприкасались с телом Генриха. Например, свое правое плечо Сельма больше не чувствовала, то самое плечо, которое у нее отнималось, когда она носила меня день и ночь после гибели Мартина. Только теперь это было по-другому. Теперь это плечо не было онемелым. Теперь этого плеча как будто не было совсем.
— Я больше не чувствую свое плечо, — сказала Сельма, уткнувшись Генриху в шею, которая пахла как раньше — мятой и немного сигаретами «Кэмел» без фильтра.
— Так полагается, — сказал Генрих, губы его приходились на ее затылок. — Так полагается, Сельма. — И его ладони гладили ее по спине, по волосам, по рукам.
Сельма дрожала. Это была какая-то неконкретная дрожь, она не знала, что и где у нее дрожит, это была просто дрожь сама по себе.
И тогда Генрих сказал то, что Сельма говорила мне, когда мне было пять лет и я слишком высоко забралась на дерево на ульхеке. Это дерево Сельме и сейчас было хорошо видно отсюда. Я не знала, как мне с него спуститься. Сельма привстала на цыпочки, подняла вверх руки и почти дотянулась до меня, когда я еще крепко цеплялась за ветку дерева.
— Отпускайся, — сказала она. — Я тебя подхвачу.
Okapia johnstoni
«Дорогой Фредерик, Сельма умерла», — хотела я написать, сразу же, наутро после смерти Сельмы, но после «дорогой Фредерик» я не продолжила, потому что никто не имел права это писать, никто не имел право это утверждать, пока об этом не знал мой отец.
Я считала, что будет неправильно, если отцу скажу об этом я, и что сделать это должна моя мать.
— Разумеется, — сказала моя мать, но, когда отец позвонил во второй половине дня, ее не оказалось дома, потому что она занималась организацией похорон, и мне ничего не оставалось, как быть тем человеком, кто ему об этом скажет.
Когда телефон зазвонил, я сразу представила себе отца где-то далеко, у телефона-автомата с плохой связью, в которой он ничего не сможет понять, кроме «Сельма» и «умерла».
— Это я, — сказал отец. — Хорошие новости, Луисхен: я достал билет уже на сегодня.
— Папа, — сказала я.
— Ты меня хорошо слышишь? — спросил отец. — Мне надо непременно вам кое-что рассказать.
— Я тоже должна тебе кое-что сказать.
— Представляешь, Луиза, — торжественно объявил мой отец, — я видел окапи. Настоящего окапи. Здесь, в джунглях. Это непостижимо красивое животное.
Я зажала свободной рукой рот, чтобы отец не услышал, как я плачу. Я казалась себе человеком, который видит, как падает дерево, и думает, что упавшим оно будет считаться, только когда ляжет на землю, а пока еще есть время.
— По-научному окапи называется Okapia johnstoni, по фамилии его первооткрывателя, Гарри Джонстона, — говорил мой отец, — и знаешь что? Он ведь его так и не обнаружил! Он никогда в жизни не видел окапи, видел только его части, кости черепа и шкуру. А живого окапи так никогда и не узрел.