Но, разумеется, этим круг наших тем не исчерпывался. Говорили мы обо всём на свете, что нас интересовало, а интересовало многое: литература, история, наука, Армения, политика, и прочая, и прочая, и прочая. И по большинству вопросов наши мнения сходились. Я, во всяком случае, не могу припомнить, чтобы о чём-нибудь у нас возник жаркий спор, и мы бы защищали противоположные точки зрения.
При всей серьёзности обсуждаемых проблем мы много шутили. И друг к другу обращались шутливо: «Старик», или реже – «Мымрич». Недавно Игорь мне напомнил, как мы веселились, читая польские книжечки из “Biblioteki Staсchyka” – Станислава Мрожека или «Мысли пса Фафика и других» (в ту пору польская литература всё больше входила в моду).
По специальности Игорь математический логик, ученик Андрея Андреевича Маркова, коллега Геры Цейтина, упоминавшегося в прошлой главе. Его математические работы ценили, и, когда он был в лагере, математики, включая Маркова, обращались к властям с просьбами о создании ему условий для работы. В отличие от меня, Игорь на всю жизнь остался действующим математиком. Казалось бы, зачем в вычислительном центре математик-теоретик, не программист? Оказывается, нужен. Не прошло и года после приезда Игоря, как наш ВЦ без него уже нельзя было представить. Не говоря о тех или иных прикладных задачах, Игорь самим своим присутствием, участием в обсуждениях придавал Центру дополнительную научность. Одновременно преподавал в университете. И при этом продолжал работать в теории алгорифмов, написал большую монографию.
Особая тема – как Игорь прижился в Армении. До его появления пальма первенства по адаптации принадлежала мне, но он меня живо превзошёл. К моменту моего отъезда через три года он знал армянский заметно лучше меня. А уже через несколько лет лекции в университете читал по-армянски. Вскоре женился на симпатичной девушке, своей коллежанке Седе Манукян, в отличие от девушек из моей группы, по природе армяноязычной (хотя, конечно, говорившей и по-русски), так что в его семье армянский зазвучал чаще русского. Так Игорь окончательно обармянился, и сегодня он признанный и уважаемый армянский учёный.
«Политика»
Здесь, заговорив на околополитическую тему, стоит сказать пару слов о моём восприятии политико-идеологической ситуации в ту пору. А оно-то заметно трансформировалось.
Начать с того, что моё исключение и последовавшие за ним трудности в получении диплома ни привели ни к одному из двух возможных негативных последствий: ни к озлоблению в связи с этим на советскую власть, ни к особой боязни её и стремлению ей угодить. Да, собственно я и не имел к ней больших претензий – ну, ладно, исключили, так не посадили же, ничего страшного, зато я так прекрасно устроился и, даст Бог, будет ещё лучше.
Можно сказать, что я переставал быть «политически травмированным». Моя политическая позиция всё меньше заключалась в неприятии советской власти, потому что в те годы для такого неприятия не было оснований. Этому способствовала и сама атмосфера Армении – я не ощущал никакого идеологического навязывания или давления. Как будто бы живёшь в почти свободной стране. Да и всё хрущёвское правление той поры не вызывало серьёзного отторжения. Конечно, ряд инициатив и высказываний – то с кукурузой, то со стуком ботинка на сессии ООН – служили поводом для шуток и анекдотов, но в целом это был добродушный юмор: таков наш Никита, простоват, чудаковат, зарывается, но ведь хочет хорошего – разоблачил Сталина, налаживает отношения с Западом. Едва ли не единственным серьёзным негативным шагом Хрущёва этого периода стал организованный им берлинский кризис – блокада Западного Берлина (ноябрь 1958), бряцание оружием, казалось, завтра из-за этого начнётся война. Потом отступил, обошлось.
Вообще же в политическом плане это было очень интересное время. Люди моего поколения, по крайней мере, в моём окружении, весьма и весьма интересовались политикой. Следить же за политической ситуацией означало совсем не то, что в нынешнее время. На Западе выдумали специальное слово для обозначения особой отрасти политологии – «кремлеведение». Вот и мы, расширяющийся круг критически мыслящей интеллигенции, «детей XX съезда», в основном молодёжи, были такими «кремлеведами». Главной особенностью этого метода изучения действительности была необходимость делать выводы из исключительно скудных источников – почти только из советской печати. Примерно в таком же положении находились и западные «кремлеведы». Мы, в отличие от них, не имели возможности широко обмениваться информацией (зарубежные «голоса» были для нас слабо доступны), но зато имели то преимущество, что впитывали эту информацию из воздуха, которым дышали, и чувствовали на своей шкуре. Казалось бы, что можно вычитать из советских газет? Ан, умеючи, можно вычитать многое. Из порядка, в котором перечислялись вожди. Из того, кто где упомянут или не упомянут. Из оттенка интонации в речи вождя или в передовице «Правды». Игорь Заславский рассказывал о знакомом виртуозе, который за месяц до партийного съезда, исходя из этих данных, мог назвать состав следующего политбюро. (Вообще ближайшее будущее было тогда, как правило, запрограммированным, а потому в принципе прогнозируемым).