— У тебя что, есть вертолет? — спросила Вайолет, открывая Ласло дверь.
Он еле заметно улыбнулся, прошествовал в комнату и сел. Один взгляд на него подействовал на меня как успокоительное. Он еще не успел открыть рот, но знакомая шевелюра, огромные темные очки и длинное бесстрастное лицо уже убедили меня в том, что он примется за поиски Марка.
Вайолет начала с оплаты.
— Будем рассчитываться по часам. Ты просто записывай время, а в конце недели скажешь сколько, и я заплачу.
Ласло дернул плечом.
— Ну, я прошу тебя, — умоляюще произнесла она.
— Да мне тут все равно надо… — начал Ласло и тут же переключился на другую тему: — Дан велел передать, что сочиняет для вас пьесу.
— Да, я помню, у него же есть твой номер. Он, наверное, совсем тебя замучил.
Ласло отрицательно покачал головой:
— Сейчас не больше одного стихотворения в день. Мы договорились.
— Он что, читает тебе по телефону стихи? — спросил я.
— Ну, не стихи, а одно стихотворение в день. Иначе я перегрузок вдохновения не выдержу.
— Какой же ты добрый, Ласло, — всхлипнула Вайолет.
— Нет, — отрезал Ласло и прищурился. Он воздел к потолку указующий перст, и я узнал этот жест, жест Билла.
— "Пойте громче в лицо мертвецу и кричите в оглохшие уши. Топочите по трупу, пока не проснется", — продекламировал Ласло.
— Бедный Дан, — прошептала Вайолет. — Он все ждет, что Билл проснется.
Ласло наклонился вперед:
— Вообще-то Дан говорил, что это про Марка.
Вайолет пристально смотрела на него секунду или две, потом отвела глаза.
После ухода Ласло я принялся стряпать. Когда все было готово, Вайолет тихонько подсела к столу. Она то приглаживала ладонью волосы, то потирала локоть. Я раскладывал еду по тарелкам.
— Он никогда так надолго не исчезал. Завтра утром я иду в полицию.
— Ну вот, давай завтра об этом и поговорим. А сейчас надо ужинать.
Вайолет сидела, не поднимая глаз от тарелки.
— Чушь какая! Всю жизнь я страшно боялась поправиться. Чуть что не так, я начинала есть. А теперь кусок в горло не лезет. Глаза бы на эту еду не смотрели. Все черным — черно.
— Ну, где же тут черно-то? Посмотри только на эту свиную отбивную! Какой дивный золотисто-коричневый! А рядом аппетитная зеленая фасоль. Обрати внимание на цвет — цвет темно-зеленого нефрита. А теперь сосредоточься на том, как коричневый и зеленый перекликаются с кремовым оттенком картофельного пюре. Смотри, разве оно белое? Нет, конечно. Легчайший такой желтоватый отлив, видишь? И не забудь о ломтике помидора. Я положил его на фасоль только ради колористической гаммы. Чистый звонкий красный, чтобы тарелка стала ярче, чтобы ласкала взор.
Я опустился на стул рядом с Вайолет.
— Но поверь мне, мой ангел, изобразительный ряд — это только начало. Подлинное наслаждение впереди.
Вайолет по-прежнему мрачно смотрела в тарелку.
— А я еще книгу писала о психических расстройствах на почве еды!
— Э, да ты меня не слушаешь!
— Я слушаю, — безучастно отозвалась она.
— Ну и замечательно. Вот, давай-ка поужинаем, винца выпьем.
— Ты же сам ничего не ешь. Все остынет.
— Ничего, я потом поем.
Я протянул руку, взял бокал с вином и поднес ей к губам. Вайолет сделала крохотный глоток.
— Нет, мэм, слушайте, это никуда не годится. Салфетка ваша до сих пор на столе!
С преувеличенной лихостью заправского официанта я вытянул салфетку за кончик, взмахнул ею, чтобы она расправилась в воздухе и опустилась Вайолет на колени.
Вайолет улыбнулась.
Я потянулся к ее тарелке, взял в руки нож и вилку, отрезал маленький кусочек мяса и положил сверху пюре.
— Зачем, Лео? — слабо спросила она.
Вайолет повернула голову, и я увидел, что между бровями у нее залегли две морщинки, губы задергались, и мне даже показалось, что она вот-вот заплачет, но слез не было. Я поднес ей вилку ко рту и ободряюще кивнул. Она помедлила, потом приоткрыла рот, как маленькая, и я положил туда немножко мяса с картошкой.
Я кормил ее, а она ела. Все происходило очень медленно, чтобы ей достало времени прожевать и проглотить, чтобы между глотками она могла отдохнуть и пригубить вина. Под моим пристальным взглядом она ела аккуратнее, чем обычно, потому что тщательнее жевала, почти не открывая рта, так что и неправильность прикуса становилась очевидной, только когда губы раздвигались, чтобы взять с вилки крохотный кусочек. В первые несколько минут мы не говорили ни слова. Я делал вид, что не замечаю ни слез, стоявших в ее глазах, ни звуков, которыми она сопровождала каждый глоток. Очевидно, от волнения у нее так сжалось и напряглось горло, что каждый кусок проходил туда с шумом, она сглатывала его и заливалась краской. Чтобы отвлечь ее, я нес какую-то чушь, поток неуправляемых гастрономических ассоциаций. Плел что-то про итальянскую пасту с лимоном, которую пробовал в Сиене под усыпанным звездами небом, про двадцать сортов сельди, которые Джек сподобился отведать в Стокгольме, про чернила кальмаров в ризотто по-венециански, про непастеризованные сыры, которые контрабандой ввозят в Нью-Йорк, про ученую свинью, которую я видел на юге Франции: она умела искать трюфели. Вайолет не отвечала, но ее глаза просветлели, а в уголках губ затеплилась улыбка, когда я начал рассказывать про метрдотеля из провинциального ресторанчика, который, спеша поприветствовать известного актера, зашедшего в зал, запутался в собственных ногах и рухнул на пожилую даму.
В конце концов на тарелке остался только ломтик помидора. Я поддел его на вилку, но когда попытался просунуть студенистую алую мякоть между губами Вайолет, несколько капель сока брызнули ей на подбородок. Я взял салфетку и начал осторожно утирать ей рот и шею. Она прикрыла глаза, чуть запрокинула голову и улыбнулась, потом открыла глаза и, по-прежнему улыбаясь, произнесла:
— Спасибо, Лео. Все было очень вкусно.
На следующее утро Вайолет обратилась в полицию. Человеку, который говорил с ней по телефону, она ни слова не сказала о краже, но подтвердила, что Марк и раньше убегал из дома. С Ласло ей связаться не удалось, его не было дома. Потом она ненадолго пошла в мастерскую, а во второй половине дня попросила меня подняться к ней, чтобы послушать кое-какие записи, связанные с Тедди Джайлзом. Это были фрагменты записанных на диктофон разговоров с подростками — подготовительный материал для ее книги.
— Марк наверняка у этого Джайлза, — сказала она, — но такой абонент официально не зарегистрирован, а в галерее они отказались дать мне его номер.
Когда мы сидели в кабинетике, я заметил, с каким напряженным вниманием Вайолет слушает то, что говорят подростки. В ее движениях появилась быстрота, которую я уже не надеялся увидеть.
— Эта барышня называет себя Виргина. Такое вот имечко: не то девственница, не то вагина.
Она включила запись на середине фразы. Тонкий девичий голос говорил:
— …Как одна семья. Так все считают. А Тедди — главный, он ведь старше нас всех.
Вопрос Вайолет прервал этот монолог:
— А сколько ему лет?
— Двадцать семь.
— Ты что-нибудь знаешь о его жизни до того, как он приехал в Нью-Йорк?
— Конечно. Тедди мне все рассказывал. Он из Флориды. Мать умерла, кто отец, он не знает. Жил у дяди, который его страшно бил, потом сбежал в Канаду, работал там почтальоном, а потом приехал сюда, начал тусоваться по клубам и выставки делать.
— Надо же, а я слышала про него совсем другие истории, — произнес голос Вайолет.
— Он мне сам рассказывал. И про детство тоже. Значит, это правда.
Голос Вайолет спросил про Рафаэля и про отрезанный палец.
— Ой, да не верьте вы. Я тоже про это слышала. Один пацан, у него кличка Жаба, прыщавый такой, ужас, так он распускает все эти сплетни. Он еще не то говорит. Что, типа, Тедди сам свою мать убил, столкнул ее с лестницы, а все подумали, что это несчастный случай. Тедди нужны такие истории для раскрутки, ну, знаете этот его "Секс — монстр"? Но на самом деле он очень хороший, очень добрый, просто супер. А Жаба — придурок. Нет, ну это ж надо такое придумать! Как Тедди мог ее убить, если его самого тогда еще и на свете не было?!