Может, он всегда злой. Может, за его острожным, нежным обращением скрывалась ярость. Может, он такой последовательный и методичный, потому что только так способен контролировать свой гнев на людях. Может, иногда даже наедине со мной. Может, иногда даже когда он один. Должно быть, это изматывает.
Я мотаю головой. С чего бы мне его жалеть! Что я за женщина такая, что переживаю, каково сейчас ему?
Какой бы девушкой я была, если бы не переживала?
Я ни разу не замечала ни капли гнева в Хайраме — даже когда отстранялась после поцелуя, даже когда не хотела его целовать, даже когда притворялась, что не знаю его, когда мы пересекались в школе.
Я снова кручу браслет. Сжимаю так крепко, что металл гнется, еще крепче обхватывая мое запястье.
Нельзя создавать такую путаницу.
Нельзя было целовать Хайрама.
Нельзя беспокоиться о Майке.
Нельзя вызывать у себя рвоту.
Надо было рассказать сразу, как только он впервые меня ударил.
Нельзя было оставаться.
Надо было держать язык за зубами.
Нельзя идти на демонстрацию.
Надо пойти.
Нельзя по нему скучать.
Надо уже спать.
Нельзя…
Надо…
Нельзя…
Надо.
ДЖУНИ
Я просыпаюсь от громких голосов родителей. Я еще не опомнилась ото сна (не помню, как вчера уснула), поэтому мне кажется, что кричат на меня. Должно быть, мама с папой узнали, что я улизнула. Посадят под домашний арест? Нет, я уже под ним. Какое новое наказание они придумают? Какой новый уговор предложит папа? Шесть месяцев без попыток побега, чтобы вернуть их доверие?
Но затем я открываю глаза, и становится ясно, что родители говорят не со мной. Они кричат не здесь, не у меня в комнате, а друг на друга в своей спальне за стеной. Я заставляю себя проснуться окончательно, чтобы сосредоточиться на том, что они говорят.
— Надо ее отпустить, Фи.
— Она под домашним арестом, — возражает мама. — Какой смысл в наказании, если мы не собираемся ему следовать?
— Домашний арест не отменяется, — настаивает папа. — Но это школьный проект. Домашний арест не отменяет школу.
Мама что-то говорит, но я не слышу что. Папа отвечает:
— Этого мы для нее и хотели, Фи. С нашей стороны будет лицемерием не пускать ее.
Я знаю, что меня сегодня отпустят. Как раз из-за того, что сказал папа: они вырастили меня борцом за то, во что я верю, и это школьный проект, который я помогла организовать.
Я могла бы зайти к ним и сказать, что уже не контролирую акцию, что она теперь вовсе не касается интересов Майи. Я даже могла бы признаться, что вчера сбежала и им стоит ужесточить наказание, а не смягчать его.
Если они все это услышат, наверняка не выпустят из дома. И мне не придется смотреть, как Майк выступает на демонстрации, которая должна была быть направлена против него, и не придется видеть, как Тесс гордится тем, что акция протеста приобрела такой масштаб, и не придется объяснять ей, что я хотела не этого.
И мне не придется видеть Майю, не придется видеть ее лицо после того, как я назвала ее лгуньей и обвинила в том, что она осталась с Майком. Мне не придется слышать, что она скажет теперь, когда знает, что ее самая близкая подруга не лучше всех остальных.
Я слышу, что папа одерживает верх (у мамы не было шанса), а потом вылезаю из кровати в душ. Высушиваю короткие волосы полотенцем. Мне приходится покопаться, чтобы найти розовую футболку, потому что в основном я ношу серое, и белое, и черное, и синее. Мажу лицо кремом от солнца, потому что папа говорит, что это обязательно нужно делать перед демонстрацией: никогда не знаешь, сколько придется оставаться на улице, требуя справедливости. На той самой фотографии с моей первой демонстрации у меня на лице видны белые следы лосьона, которые папа плохо растер.
— Доброе утро, — говорю я, забегая трусцой в кухню.
Соревнования начинаются в десять. В среду мы договаривались встретиться в девять. Не знаю, изменилось это или нет.
Я беру банан из миски возле раковины. Папа сидит за столом, ест хлопья, читает газету. Мама полотенцем вытирает с плиты воображаемый жир. Мне вдруг приходит в голову, что у нее тоже может быть ОКР. Его более известная разновидность, которая выражается в желании наводить порядок, а не устраивать бардак. Доктор Крейтер как-то упоминала, что мои проблемы могут быть наследственными. Я думала, она просто пытается сказать, что с меня вообще взятки гладки. Или хочет убедить меня принимать лекарства, доказать, что мои проблемы связаны с химическим дисбалансом и вне моего контроля. Все, что я тогда почувствовала, — беспомощность.