Не помню, когда в последний раз кто-то из родителей употреблял слово «мы».
— И если в Нью-Йорке тебе станет легче, то она хочет, чтобы ты жила в Нью-Йорке.
Я оглядываю свою комнату, представляя, как вся одежда из шкафа переместится в коробки, как мои аккуратно расставленные книги поедут на другой конец страны. У меня есть своя комната в папиной квартире, но она почти пустая: я никогда не жила там дольше нескольких недель подряд, во время каникул. Я представляю, как иду по папиной улице до школы за углом, как начинаю выпускной год в новом классе, но картинка размыта, потому что я слишком многого не знаю. Я буду там популярна? Я буду с кем-нибудь встречаться? Я перестану блевать? А может, я окажусь в неудачниках, выгорев, прогуливая уроки в чьей-то машине?
Но вряд ли на Манхэттене ребята ездят в школу на машинах. Интересно, где там собираются неудачники?
И тут я вспоминаю об очередном секрете.
— Мне надо еще кое-что тебе рассказать.
— Конечно.
— Я… — Я осекаюсь, не знаю, как лучше выразиться. Не то чтобы мой немногочисленный опыт можно было назвать развлечением. В основном это было для того, чтобы ненадолго расслабиться. — Я пробовала травку. Несколько раз. С другом.
Я точно знаю, что папа курил травку, когда учился в университете, — видела несколько его фотографий с косяком в руке. Кстати, те снимки привели к одной из самых крупных родительских ссор. Мама переживала, что из-за него я решу, что наркотики — это не так уж и страшно.
— Мне нужно обсудить это с мамой, — говорит наконец папа.
— Не думаю, что я захочу это повторить, — поясняю я. — Просто решила, что не буду это скрывать.
— Что ж, спасибо за честность, — отвечает папа.
Я выпрямляю ноги и ложусь на кровать, откидываюсь на подушки.
— Можно кое-что у тебя спросить?
— Что угодно, милая.
— Почему ты раньше никогда не предлагал?
— Чего не предлагал? — не понимает папа.
— Должно было случиться что-то ужасное, вроде истории с Майком, чтобы ты предложил мне переехать к тебе?
— Конечно, нет, — торопливо отвечает он.
— Тогда почему ты раньше не предлагал?
— Твоя мама…
— Не приплетай маму, — перебиваю я. — Я всегда знала, что мама хочет, чтобы я жила с ней. Про тебя я этого не знала.
— Солнце, развод — такая сложная штука…
— Настолько сложная, что ты даже не спросил меня перед тем, как переехать на другой конец страны? — Я так удивлена собственным вопросом, что чуть не роняю трубку.
Я всегда завидовала, что он уехал. Думала, что понимаю, как ему было нужно выбраться отсюда, — в конце концов, я тоже хотела когда-нибудь переехать. Но сейчас я бы предпочла, чтобы он тогда остался. Было бы чудесно знать, что как бы все ни обернулось с мамой, как бы сильно он ни хотел уехать за три тысячи миль от нее, это не стоило того, что мы с ним тоже так отдалимся друг от друга.
— Ты не только маму тут оставил, — говорю я.
— Ох, солнце! Ты только скажи, и я сяду на ближайший самолет.
Я мотаю головой, представляя других отцов, таких, которые бы настояли на том, что должны быть рядом с дочерью в такое время. Я чувствую отголосок гнева, охватившего меня утром. Почему я должна просить? Почему он не предлагает? Почему он ждал, пока я позвоню сама, хотя уже несколько дней знал о Майке? Почему он не приехал?
— А что, если мне нужно, чтобы ты вернулся, чтобы ты жил рядом?
Я жду, затаив дыхание, папиного ответа. Наконец он говорит:
— Я ничего не обещаю, но если я тебе нужен, сделаю все возможное, чтобы быть рядом. Хорошо?
Я так и знала, что он не будет ничего обещать.
— Но я хочу, чтобы ты знала, твоя мама тоже рядом и готова тебя поддержать.
Я выдыхаю:
— Знаю.
Мама хотела в понедельник забрать меня из школы, но я умоляла ее этого не делать. Потом она пораньше ушла с работы. Может, это не потому, что она расстроилась. Может, она хотела быть рядом на случай, если мне понадобится.
— Я знаю, — повторяю я.
— Тогда почему ты рассказала о булимии мне, а не ей?
Так странно слышать, как папа называет это булимией. Не то чтобы я об этом не думала с тех пор, как начала вызывать у себя рвоту. Но я никогда не думала о себе как о булимичке. Папа говорит об этом так, будто другого слова и нет.