Обратный перевод иноязычия positive researches на ряд других языков, включая новогреческий, приведет к тому же результату, то есть позволит идентифицировать его значение с empirical investigation. Если не знать, что перевод сделан с языка А, то стратегия форенизации сама по себе не позволяет читателю определить, с какого именно языка был сделан перевод.
При форенизации перевода английский текст начинает отражать определенные узкие аспекты исходного языка, такие как порядок слов или структура предложения. Но для создания эффекта форенизации переводчики опираются на уже имеющиеся у читателя знания о форме и звучании иностранного языка; в случае с приведенным выше переводом текста Деррида, выполненным Гаятри Чакраворти Спиваком, — о специальных словарных выражениях иностранного языка.
Представьте себе роман, переведенный, например, с хинди, где есть три способа сказать you[23]: tu, tum и ap, соответствующие задушевному, приятельскому и формальному общению. Выбор того или иного местоимения — важная характеристика взаимоотношений между персонажами нашего воображаемого романа. Может ли переводчик создать в английском лингвистическую аномалию, отражающую тройственное использование you? Конечно. Но поймем ли мы, что это отзвук хинди? Только если переводчик сделает соответствующее примечание — ведь мы-то хинди не знаем.
Поскольку переводы преимущественно делаются между языками, носители которых связаны между собой в области культуры, экономики и политики, то для отражения иноязычия — и престижности — заграничных текстов часто заимствуют формы или лексику исходного языка. В XVI веке, например, с итальянского на французский было переведено множество литературных и философских текстов — точно так же как для украшения французских дворцов и замков принято было приглашать итальянских мастеров. Тогдашние переводчики на французский так и сыпали итальянскими терминами и оборотами, потому что считали их известными или необходимыми французским читателям. Более того: они считали, что французскому языку пойдет на пользу, если он станет слегка похожим на итальянский. По правде говоря, этот процесс «обыталивания» французского продолжается и по сей день. Caban (бушлат) или caleçon (трусы) у вас в шкафу, а если повезет — cantaloup (дыня-канталупа) и caviar (черная икра) в холодильнике, как и много других обыденных, научных, изысканных и деликатесных вещей, — все это во французском называется словами, заимствованными из итальянского. И в большинстве случаев начало этому заимствованию положили переводчики{28}.
Аналогичное расширение словарного запаса произошло в XIX веке, когда немецкоговорящие народы стали объединяться в отдельную, все более однородную нацию. Немецкие переводчики намеренно заимствовали слова из греческого, французского и английского, стремясь не просто открыть носителям немецкого доступ к европейской классике, но и обогатить немецкий язык новой лексикой. Ситуация виделась им следующим образом: французский и английский — это языки международного общения, за ними стоят мощные государства. Поэтому носители других языков учат французский или — реже — английский. Как может немецкий стать основой мощного государства, если неносители не станут учиться читать на нем? А зачем учиться читать по-немецки, если на этом языке трудно передать все богатство транснациональных культур европейской цивилизации?
В современном мире переводчики на «малые» языки тоже часто считают своей задачей сберечь или обогатить родной язык или то и другое вместе. Вот письмо, которое я на днях получил от переводчика из Тарту:
На моем родном языке — эстонском — говорит около миллиона человек. Тем не менее я убежден, что книга «Жизнь способ употребления» и мой язык заслуживают друг друга. Переводя книгу Перека, я хочу доказать, что эстонский достаточно гибок и богат, чтобы справиться со сложностями, которые возникают в ходе такой работы.
Ясно, что перевод может служить интересам нации, но и интернационализму — тоже. Современный французский писатель, пишущий под псевдонимом Антуан Володин, весьма своеобразно сформулировал причины, по которым он хочет пользоваться родным языком как иностранным. Для Володина французский — это не просто язык Расина и Вольтера. Поскольку переводы на французский имеют давнюю традицию, французский — это и язык Пушкина, Шаламова, Ли Бо и Гарсиа Маркеса. С его точки зрения, французский — не основной вектор национальной идентичности, истории и культуры, но «язык, выражающий культуры, философии и проблемы, никак не связанные с привычками французского общества или мира франкофонов»{29}. Дело не в том, что французский по своей природе или судьбе язык международный, — наоборот, именно традиции перевода на французский делают его интернациональным средством общения в современном мире. Благодаря своей долгой истории переводов с разных языков французский может теперь стать основой некоей воображаемой, бесконечно захватывающей литературы, которую Володин предпочитает считать совершенно нефранцузской.
28