Потап не мог заснуть, вертелся на лавке, приподнимал голову, прислушивался,— что там — в углу под полкой. Там было тихо.
И вдруг ему показалось: все уже позади. Мать в лесу, в хате просторней, не слыхать стонов, нет лишнего рта, нет постоянной заботы, где взять денег на похороны. Ему даже легче стало.
Но вот заскреблись мыши, завозились под полкой, и оттуда донесся жалобный скулящий голос:
— Ох, смертонька моя... где ты?
Встал поздно.
День был тихий, гнетущий. Серое тяжелое небо сдавило землю, а по ней, как неприкаянные души, бродил туман.
Надо было возить навоз. И Потап возил, тяжело ступая рядом с санями, сам серый, как сгустившийся туман, и все смотрел в глубь себя, где что-то за ночь осело и утвердилось.
Почему-то оставил работу рано, еще было светло. Зашел в хату, потоптался молча и вышел. Вернулся, стал у порога, но не смотрел под ноги. Что-то хотел сказать и не находил слов.
Мать молчала.
Тогда он бросил туда, где она лежала, с трудом, полусердито:
— Одумались?
— Что говоришь? А?
— Забыли вчерашние глупости?
— Ох... помоги мне, сынок...
— Опять свое?
— Отвези в лес...
Тогда он вдруг присел на корточки, и его лицо оказалось так близко, что старуха почувствовала горячее дыхание сына, зашептал со свистом:
— Скажите, сами захотели?
— Сама.
— Хорошо подумайте: сами?
— Сама.
Он резко поднялся и сел за стол. Хотел отрезать хлеба, но не отрезал и снова положил на место.
Не глядел ни на кого, но хорошо понимал — все уже знают.
Не удивился, когда жена спокойно сказала:
— Надо воды согреть.
Значит, сейчас будут обряжать бабку перед смертью.
Тогда он равнодушно начал смотреть на приготовления.
Видел, как деловито засовывали в печь солому, как дети шептались в углу и словно радовались, что «тато отвезут бабку в лес», как старуха протягивала руку из-под полки.
— Рубаху чистую достаньте.
— А свечки, кажется, нет у нас!..— звонко закричала жена, и он сам полез под образа, где привыкли хранить вербную свечу.
Ему не следовало глядеть, как обряжают мать, и он вышел.
А когда вернулся, она с крестом на груди — сухая, маленькая, как выпотрошенная курица, лежала уже обряженная на лавке и чистые пятки торчали из-под черной шерстяной запаски, как у покойницы.
«Кончили?» — хотел он спросить, но не спросил,— увидел, только его и ждут.
Он подошел к лавке.
— А может, вы того...
Она закачала сухоньким личиком, на котором легли уже новые тени.
Тогда он решительно подошел ближе, поцеловал руку и в губы, а она благословила его сухими, как осенние сучья, руками.
Теперь подходили все, молодица и дети, и целовали бабку.
А бабка легонько покрякивала — ей нравилось, что ее губ касаются теплые губы.
Невестка даже всхлипнула, но тотчас же замолчала, когда Потап спросил о дерюге.
— На что тебе?
— Надо б укрыть...
— Гляди же назад привези.
Потап взял мать на руки и вынес. Открылась дверь, холод пошел по хате, и сразу же в черный мрак сеней ворвался детский плач.
В сенях было сенцо. Потап подложил его бабке под бока, укрыл ее дерюгой и, берясь за вожжи, спросил:
— Хорошо вам, бабо?
«Опять «бабо»,— подумал, но не решился поправиться.
— Не забудь же дерюжку...— вновь напомнила жена, когда он садился в сани.
Лошаденка дернула — и бабка поплыла.
Ехать было версты три полем, начинавшимся тут же за хатой. Сразу же упала ночь и поглотила дали. Белели одни ближние снега, и туман на ночь одевал деревья в иней.
Молчали. О чем было говорить? Нужда давно замкнула ему уста, и говорило в нем только сердце, а потом нечто таинственное и пугливое встало между живым телом в санях и тем, чего не решался отогнать словом.
Внимательно следил за тем, как кобыла вертела мохнатым задом, на котором уже оседал иней, и думал, что следует приготовить сечки, прикидывал, когда лучше обмолоченные снопы свезти на соломорезку: сегодня ли, возвратись, или, может, завтра. Потом вспомнил, что забыл рукавицы, что не вымыл рук и теперь они покрыты навозом, как корой.
Ему показалось, что старуха о чем-то скрипит. Обернулся и крикнул:
— Чего хотите? А?
Он насилу разобрал. Она спрашивала, не едут ли они Микитиным полем.
— Микитиным? Га-га! Микита давно помер. Уже и поле сыновья продали.
— Кому продали?
— Тут целая история была.
Он оживился, оборачивался назад, кричал, чтобы мать слышала, стучал кнутовищем по саням, махал руками, радуясь, что может прогнать криком то таинственное, пугающее, что встало между ними.