В тот самый момент, когда я вынул ножик, до нас долетел новый звук, сливавшийся с журчаньем близких и с глухим ропотом отдаленных волн, – не слишком, впрочем, отдаленных; трудно было разглядеть что-нибудь в непроницаемом мраке; но на темном, так сказать, свинцовом цвете волн, в серой мгле, покрывавшей их, показалась нам какая-то черная фигура. Фигура эта становилась все яснее и яснее; медленно и ровно она плыла через канал прямо к тому месту, где мы остановились. О Боже! это был Джильберт Досон на своей сильной гнедой лошади.
Мы обменялись немногими словами; уж тут не до объяснений. В минуту нашей встречи, я не имел ни малейшего сознания ни о прошедшем, ни о будущем, – я думал об одном настоящем; думал о том, как спасти Летти, и, если можно, себя. Впоследствии, я вспомнил слова. Джильберта, что он привлечен был к месту нашей гибели визгом поросенка; я уже тогда услышал, когда все кончилось, что он, беспокоясь за наше возвращение, оседлал свою лошадь в женское седло и рано вечером переехал в Картлен наблюдать за нами. Кончись все благополучно, и мы никогда не узнали бы об этом. Нам рассказал это старый Джонас; и когда говорил бедняга, слезы ручьем катились по его морщинистым щекам.
Привязав лошадь Джильберта к кабриолету, мы посадили Летти на седло. Вода, между тем, возвышалась с каждым моментом и с каким-то глухим и мрачным гулом. Она входила уже в кабриолет. Летти прильнула к седлу печально склонив полову, как будто всякая надежда на жизнь была потеряна. Быстрее мысли (хотя он имел время для размышления и искушения если б он захотел уехать с Летти, то не мог бы заботиться о моем спасении), Джильберт очутился в кабриолете рядом со мною.
– Скорее! крикнул он, звучным и твердым голосом. – Ты должен ехать вместе с ней и поддерживать ее. Лошадь моя хорошо плавает. С Божиею помощью я буду ехать вслед за вами. В случае надобности я могу обрезать постромки; но если лошадь твою не тяготит экипаж, она благополучно меня перетащит. Во всяком случае, ты муж и отец. Обо мне некому заботиться.
Не презирайте меня, джентльмены. У меня часто бывает желание, чтоб события этой ночи были сонным видением. С тех пор они нередко тревожат мой сон, но, к сожалению, они не были сонным видением. Я занял его место на седле; Летти обвила меня своими руками, голова её покоилась у меня на плече. Кажется, я выразил тогда что-то вроде благодарности, но теперь не помню. Помню только, что Летти, приподняв голову, закричала:
– Да благословит вас Небо, Джильберт Досон! – в эту ночь вы спасаете моего ребенка от сиротства!
И потом снова склонилась она ко мне на плечо.
Я вез ее, или, вернее, сильная лошадь неустрашимо плыла с своей ношей через залив, в котором вода возвышалась с каждой секундой. Когда мы достигли берега, мы промокли до костей. Не смотря на то, первою нашею мыслью было – где Джильберт? Густая мгла и бушующие волны – вот и все, что мы видели. Где же Джильберт? Мы закричали, – при всем своем изнеможении, Летти тоже крикнула, внятно и пронзительно! Ответа не было. До нашего слуха доносился только нескончаемый, унылый гул рассыпавшихся волн. Я подъехал к дому проводника. Он лежал в постели и не хотел встать с нее, хотя я предлагал ему плату более того, чем было у меня всего состояния. Может статься, он знал это, старый разбойник! Во всяком случае, я бы стал трудиться во всю мою жизнь, лишь бы заплатить ему. Проводник сказал, что я могу взять его рог и трубить в него сколько душе угодно. Я взял рог и начал трубить среди непроницаемого мрака, но эхо трубного звука, при этом тяжелом, сгущённом состоянии воздуха, возвращалось назад, не принося с собой звуков человеческого голоса; дикие звуки трубы проводника не могли разбудить уснувшего на веки.
Я привез Летти домой к её бесценной малютке, над которой она проплакала всю ночь, а сам воротился к берегу; с унылой душой я разъезжал по нем взад и вперед, тщетно призывая погибшего Джильберта. Наступивший отлив не оставил после себя никаких следов, которые показывали бы участь нашего избавителя. Через два дня тело его было выброшено на берег близь Флюкборо. Кабриолет и бедная старая лошадь были найдены полузанесенными песком в Арисэйдокой бухте. По нашим догадкам, Джильберт выронил из рук нож в то самое время, когда хотел обрезать постромки, и, действительно, нож этот нашли в трещине надломленной оглобли.
На похороны собрались его друзья из Гарстинга. Я хотел нести гроб в похоронном шествии, но не имел на это права, хотя по сей день не перестаю оплакивать несчастного. Когда сестра Джильберта стала брать к себе его вещи, я попросил ее подарить мне что-нибудь на память. Имея детей, которым могло пригодиться его платье, она ничего не хотела дать мне из вещей подобного рода (надобно сказать, что это была алчная женщина). Однако ж, она бросила его Библию, сказав, что у них есть эта книга, и что экземпляр, принадлежавший Джильберту, был очень ветх от частого употребления. Библия эта принадлежала Джильберту; этого для меня было достаточно, и я с радостью взял ее. Она обложена была в черную кожу, с карманами на обеих обложках; один из этих карманов был наполнен дикими полевыми цветами. Летти была уверена, что в числе цветов были те самые, которые она некогда ему дарила.