Думал ли он, что мне понравилось? Наверное, нет. Главное, что понравилось ему.
Думала ли я, о том, что почувствовала? Каждый день. О том как это грязно, мерзко, отвратительно. И я теперь грязная, мерзкая, отвратительная. Использованная. Поруганная. О том, как это стыдно — то, что он со мной делает. Что от него воняет: мужиком, табаком, одеколоном. О том, почему тогда я не закричала и позволила ему. И что этими пальцами до того, как прикоснуться ко мне, он наверняка держит что-нибудь гадкое, курит, вытирает задницу.
Потом он сказал, что придёт ещё, но если я пикну, то Оксанкина мать отправит меня обратно в коммуналку, где я прописана, и он будет делать всё, что не позволю ему я, с Оксанкой.
— Хочешь, чтобы я делал всё то же с твоей подругой? — шептал он, держа меня за волосы и, втягивая сквозь зубы воздух, толкал палец мне в задницу. — Учти, с ней я не буду так ласков. У неё же нет таких роскошных светлых волос, такой сладкой попки и этих славных сисечек, выросших такими большими так кстати.
Я не знала, что хуже. Что меня снова отправят в стаю волков, где в первый же день меня ограбили, забрав всё, что понравилось, и разбили голову, макая лицом в унитаз. Или видеть, как, скрывая ото всех свой позор, будет плакать тихая слабая Оксанка, которую и так дразнили в школе Кривая Палка за худобу и сутулость, и с которой никто не дружил. Теперь никто, кроме меня.
В тот день, когда Говно объявила на весь класс, что у меня умерла мама (кто только эту ГАлину Викторовну НОвикову просил, не зря классная носила своё прозвище) и мне нужно у кого-то пожить, все притихли и словно отодвинулись, Оксанка одна подошла на перемене и предложила пожить у неё.
— А твоя мама не будет против? — оглушённая, потерянная, не верящая в реальность происходящего спросила я.
— Нет, конечно, нет, — уверила Оксанка. — Поживёшь пока у нас. А там, может, твой отец приедет.
— Папа умер, — ответила я. — Давно, когда я была маленькой. И бабушка, и дед. Мама была их единственным ребёнком. Есть, конечно, тёть Лена, лучшая мамина подруга, но она сейчас где-то в Сирии, или Ливии, где работают «Врачи без границ». Она хирург, как мама.
— Ну ничего, там разберёмся, — оптимистично заявила Оксанка, закидывая на спину рюкзак. — У меня, конечно, не твои профессорские хоромы, всё просто. Спать будем на двухъярусной кровати. Мы там раньше с братом спали. Но, надеюсь не подерёмся? — улыбнулась она. — Чур, я наверху!
Тогда эта чужая комната, маленькая и тесная, обвешенная плакатами музыкальных групп, что остались на стенах со времён брата, казалась мне спасением.
И раем после того, как юрист, неулыбчивая работница какой-то службы объяснила, что до вступления в наследство жить в маминой квартире я не могу и должна жить по месту прописки. Она велела собрать вещи, увезла меня в коммуналку и оставила, сочтя пригодной для жилья маленькую комнату, где когда-то жили мои родители, а соседи давно заняли своими вещами.
Раем, в который я вернулась, когда Оксанкина мама забрала меня оттуда. С синяком на лбу, опухшим коленом и разбитой губой я снова вернулась к Оксанке.
Она ничего не сказала про мужика, который приходит к матери.
Первый раз я увидела Урода в тот же день, когда впервые пришла к Оксанке со школы...
Глава 2
Стоял май. По-летнему душный, влажный, жаркий. В настежь открытое окно кухни доносился шум улицы, летели первые комары. Удушливо пахло отцветающей сиренью. Я зашла с кружкой в руках налить чая и замерла на пороге.
— А это кто у нас тут такой… бледный? — удивлённо уставился на меня мужик лет тридцати пяти и отставил руку с незажжённой сигаретой, не закурив.
Русые волосы, упавшие на высокий лоб. Жёлтые пятна от табака на длинных, как у скрипача, пальцах. Белая майка. Рельеф мышц. Острый кадык на потной небритой шее. Ямочка на твёрдом подбородке. Холодный взгляд. Расширенные зрачки.
— Слав, не трогай её, — встала с его колен Оксанкина мама, тёть Марина, одёрнула платье, поправила глубокий вырез на груди. — У неё мать умерла, — взяла она с подоконника зажигалку. Чиркнула, протянула мужику, заслонив рукой огонёк.
Он прикурил, не сводя с меня глаз. Хмыкнул: