Этот Иисус “томится среди ночи плотским соблазном”. Но Бог укрепляет его целомудрие на примере Соломона, чья вера пошатнулась из-за наличия семисот жен и трехсот любовниц. Дьявол в пустыне обвиняет Бога Отца в том, что он тайно вожделеет к Иезавели, а позже Иисуса бросает в жар при встрече с Марией Магдалиной. В этот миг в его голове все летит кувырком, все образы, вся антология библейской эротики проносятся перед его мысленным взором, но Иисусу удается разобраться в истинной сути блудницы: “…все-таки одна половина ее была кроткой, и этой своей половиной она принадлежала Богу”. Мейлер комбинирует два самых известных суждения Иисуса о плотском соблазне довольно рискованным образом: с одной стороны, терпеливое приятие в Евангелии от Иоанна (“…кто из вас без греха, пусть первым кинет камень” в женщину, которую застали в прелюбодеянии), с другой — очень резкая мысль в Евангелии от Матфея (которая впоследствии подвигнула многих и многих на самокастрацию): лучше лишиться части своей, “нежели быть целиком вверженным в геенну огненную”. Прелюбодеи найдут в евангелиях и прощение, и проклятие — смотря на какую страницу заглянут. Не то авторы евангелий имели разное на сей счет мнение, не то мысли самого Иисуса были в полном разброде, что, впрочем, доказывает его земную, человеческую природу.
Мужское начало Мейлера, его восприятие действенной силы как некой текучей материальной субстанции, отлично срабатывает в различных эпизодах исцелений. В интервью журналу “Эт рэндом” Мейлер говорит, что он, известный, признанный мастер, ощущает себя “наполовину человеком, наполовину кем-то еще”. Эта двойственность, чувство “человека в человеке” берет верх, когда Иисус, постоянно сомневаясь в своих возможностях и предназначении, неуверенно впускает в себя поток божественной мощи. Некоторые чудеса получают вполне рациональное объяснение. Например, хлебы и рыбы появились в нужном количестве благодаря тому, что имевшийся хлеб и три вяленые рыбки разделили на крошечные кусочки. Первое же Иисусово чудо, превращение воды в вино на свадьбе в Кане Галилейской, реконструировано довольно странным образом. Согласно Библии, мать просит его совершить чудо, а в ответ слышит упрек: “…женщина, почему ты мне это говоришь? Мое время еще не настало”. У Мейлера же Иисус не говорит Марии ничего, лишь молча съедает спелую виноградину, “напряженно думая о Духе, что живет внутри нее”, и превращает воду, налитую в кувшины, в вино. Позже, пытаясь одолеть море людских страданий, этот творец чудес периодически лишается божественной силы и впадает в прострацию. Акты исцеления чреваты окончательной потерей силы, они даются ему тяжело и отнюдь не обречены на успех. Когда в Иерусалиме к Иисусу обращается слепой от рождения человек, Спаситель выглядит до смешного растерянным:
Взглянув на слепца, я даже не понял, с чего начать: по бокам его носа не было хотя бы незрячих глаз. Лишь две щели темнели под бровями.
— Я верую, — воззвал я к Отцу. — Помоги моему неверию.
В конце концов, растерев слюну с землей и замазав несчастному глазные щели, Иисус его исцеляет, но фарисеи не верят чуду и избивают бывшего слепца, когда он настаивает на реальности происшедшего. Над головой Иисуса сгущаются тучи. Постоянное ощущение опасности, хрупкая ненадежность творимых чудес, смутный, не вполне постигнутый самим Иисусом удел — все это вплетено в ткань евангелия от Мейлера с первых строк. Само рождение Иисуса влечет за собой кровавую бойню и смерть невинных, а Спасителя всю жизнь потом преследует “душевная тяга к умерщвленным в Вифлееме младенцам”, он неотступно думает “об этих детях и о непрожитых ими жизнях”.
Мейлер пишет от первого лица, старательно напоминая нам, что мы — внутри Иисуса и смотрим на мир его глазами. То-то было бы чудо, если б нам и вправду удалось в это уверовать! Однако, возьмись автор детально прописать портрет центрального персонажа, перемежая отрывки из Нового Завета, пересказанные от третьего лица, с повествованием от первого лица, он обязан был бы ответить на вопрос, который гложет самого Иисуса: кто же он? Всеведущий Бог или обреченный на ошибки смертный, который неуверенно нащупывает путь к своей мученической кончине? Будь Иисус абсолютно всеведущ, он решал бы извечную шараду жизни иначе: холодно и бесстрастно. Однако не осененный неким вселенским даром предвидения, он вряд ли заслуживал бы поклонения. Раннехристианские конфессии придерживались в этом плане самых разных взглядов: докеты полагали, что Его тело было бесплотным видением; адопциане считали его простым смертным, которого Господь сделал приемным сыном. Западная, католическая ветвь христианства стояла за его человеческую сущность, восточноевропейская православная церковь молилась отстраненному, иконоликому Христу Пантократору. В 451 году на IV Вселенском соборе был выработан устоявшийся ныне догмат, который соединяет обе природы Христа и потому взрывоопасен: “Совершенный в Божестве и совершенный в человечестве… неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемый…” Четырьмя веками ранее апостол Павел прекрасно сформулировал квинтэссенцию этой тайны в “Послании к филиппийцам”: “Хотя был Он Богом по природе Своей, но не держался за это Свое равенство с Богом, но уничижил Себя Самого, приняв образ раба и сделавшись по виду человеком”. Без этого уничижения страдания Иисуса не были бы истинными, да и ответ, который дает христианство на теологический вопрос о сущности страдания (Бог сошел, чтобы страдать вместе с нами), никого бы не убедил.
Всем верующим христианам предлагается почитать человека, который ведал усталость и слабость, а порой даже плакал; который под настроение обрек на погибель фиговое деревце; который основал свое учение фактически на игре слов; который отверг столетние традиции иудейских обрядов; который якшался со сборщиками подати и женщинами сомнительной репутации; который постоянно донимал учеников вопросом “Кто я?”; который умолял Господа избавить его от грядущих страданий и который, уже на кресте, упрекнул Бога за то, что Тот его покинул. Именно такой Иисус, живой человек, смертельно надломленный выпавшей на его долю нечеловеческой миссией, и действует на страницах этого евангелия, написанного скептиком Мейлером, евреем, который не думал креститься, чью мать в детстве (как он признался в интервью “Эт рэндом”) одноклассники-католики в ирландском районе Нью-Джерси обзывали “убийцей Христа”. Мать так до конца жизни и не понимала, как может ее сын дружить с ирландцами.