Ее слова заставили Луну вспомнить об изначальной цели.
– Я сомневалась, стоит ли обращаться к тебе с этой просьбой, – призналась она, покосившись на дверь, за которой скрылся последний из беженцев. – Теперь у вас с Розамундой и без того будет много забот – по крайней мере, пока их всех не поселят где-то еще. Чудо, что Розамунде удалось благополучно привести их сюда…
Ее колебания возымели нужный эффект.
– О, всего-то навсего?! – пренебрежительно воскликнула Гертруда, вскакивая на ноги.
В следующий же миг она сунула в руки Луны целую краюху хлеба, почти такого же, как тот, что подавали сестры Медовар, однако любой из дивных отличил бы один от другого с первого прикосновения: принадлежность к миру смертных имела ощутимый вес.
Стоило глянуть на эту краюху, и Луной овладело смутное чувство вины. Служанки-подавальщицы из «Ангела» исправно выставляли на крыльцо молоко и хлеб. Об этом знали все, и Инвидиана облагала сестер соответствующей податью, как и многих из сельских дивных. Крестьяне приносили пищу в дар малому народцу куда чаще горожан, однако сильнее всего в ней нуждались как раз в большом городе. Да, в Халцедоновый Чертог не проникал ни колокольный звон, ни прочие подобные напасти, но выходить на улицы, не подкрепившись бренным хлебом, означало непременно попасть в беду.
Таким образом, без хлеба Луне было не обойтись. Но в нем нуждались и сами сестры Медовар, не говоря уж о вверенных их попечению гостях.
– Берите же, берите, – негромко сказала Гертруда, смыкая пальцы Луны на краюхе. – Уверена: уж вы-то распорядитесь им с пользой.
– Спасибо, – ответила Луна, гоня прочь чувство вины. – Твоей щедрости я не забуду.
Воспоминания: май-август 1588 г.
Во всех деревнях и городишках вдоль побережья Англии ждали факелов груды дров, а люди взирали на горизонт в ожидании рока, что вот-вот явится по их души.
Тем временем в переполненной гавани Лиссабона ждал приказаний поднять паруса и, во имя Господа и короля Филиппа, низвергнуть в прах королеву еретиков огромный флот – Grande y Felicícisma Armada[10].
А в разделявших их водах бушевали, кипели шторма, насылавшие на оба берега Ла-Манша проливные дожди и ураганные ветры.
В рассказах и слухах величие испанской Армады достигало невероятных высот. На деле же пять сотен могучих кораблей, которые повезут к берегу Англии несокрушимую армию, тогда как трюмы их битком набиты орудиями пыток да тысячами католических кормилиц для английских младенцев, что неизбежно останутся сиротами после поголовного истребления их родителей, были всего лишь ста тридцатью судами различной степени готовности к плаванию, укомплектованными лиссабонским отребьем, часть коего в жизни не бывала в море, под командованием человека, неопытного в морских делах, назначенного на сей пост всего пару месяцев тому назад. Неудивительно, что орудие Господа, обращенное против еретиков, изрядно притупили болезни и бесчинства этого английского разбойника, сэра Фрэнсиса Дрейка!
Однако худшее было еще впереди.
В этот тишайший месяц года, когда все опытные мореплаватели уверяли герцога Медина-Сидония, будто волны вот-вот успокоятся, а ветры подуют в сторону Англии, штормы не утихли – напротив, усилились пуще прежнего. Жуткие шквалы гнали суда назад, а самые хлипкие, не отличавшиеся высокими мореходными качествами, вовсе уносили прочь. Толстобрюхие «купцы» и средиземноморские галеры, не приспособленные к тяготам открытого моря, неповоротливые грузовые суда, замедлявшие движение всего флота… что говорить, Великая и славнейшая, Непобедимая армада являла собою поистине жалкое зрелище.
Задержки сожрали остаток мая, весь июнь флот попусту гнил в гавани Ла-Корунья, где среди команд начались голод и болезни: большая часть провианта, хранившегося в бочках из сырой древесины, оказалась испорчена. Вот когда командование флота отыскало немало новых проклятий в адрес безбожного Дрейка, сжегшего весь запас выдержанных бочарных клепок в прошлом году!
В июле Армада, послушная воле Господа, вновь снялась с якорей.
Над мачтами реяли белые флаги с красными крестами. На знамени корабля герцога Медина-Сидония красовалась Пресвятая Богородица, распятый Христос и девиз: «Exsurge, Domine, et judica causam tuam!»[11], монахи молились дни напролет, и даже матросам настрого запретили поминать имя Господа всуе.
Увы, все эти старания пропали втуне.
11
«Восстань же, Господи, и суди Твое дело!» (