— И чего детей вздумал пугать! Кому в колхозе нужна прошлогодняя картошка? Всё равно пропадёт!
В сердцах Олхон сплёвывает на землю.
Объездчик, для острастки хлестнув коня, проносится мимо них, и Нилка видит, как блестят из-под надвинутой кепки узкие чёрные глаза, как на худых мальчишеских плечах обвисает старый отцовский пиджак и неуверенно болтаются ноги в больших, не по росту стременах.
— Мал, да удал, — вздыхает бабушка.
Она достаёт из своего бездонного кармана кисет с трубкой, закуривает, и лицо её становится печальным.
— Пойдём поищем вереска, — зовёт она внучку, и они идут краем поля в лес.
— Смотри внимательно, — учит Олхон, — такой вереск растёт у нас в Саянах и Монголии. Раньше был обычай новорождённых купать в воде, настоянной на вереске и богородской траве, чтобы дети росли крепкими. Хорошая трава человека бережёт, это буряты ещё с древности знали.
Когда погибли в бою тридцать три отважных батора Гэсэра, с неба спустились три сестры Ханур-хана. Они взяли вереска из тайги и воды из девяти ключей, обмыли воинов, и сразу воскресли тридцать три батора. А в это время Гэсэр сражался один с врагами; он терял последние силы и кричал от боли, как горный козёл, и плакал от одиночества, как маленькая косуля. От крови, тёкшей из ран, его седло стало красным, а белый жеребец — рыжим…
Бабушка рвёт сизовато-зелёные метёлки вереска, внучка пробует их на вкус.
Дома Олхон сушит картошку в русской печи, придирчиво отбирает несколько штук и толчёт в чугунной ступке тяжёлым пестиком. Потом серую массу просевает несколько раз через сито, идёт в сени и открывает деревянный ларь. Там на самом дне у неё хранится драгоценный запас — кулёк пшеничной муки. Девочка никак не может представить, что до войны, как любит вспоминать бабушка, этот ларь, который ростом выше Нилки, был доверху полон белой муки, так что до сих пор белеют его широкие щели.
В картофельную муку Олхон добавляет горсть пшеничной, замешивает тесто, достаёт подтаявший комочек масла и смазывает разогретый чугунный котёл. Масло легонько шипит, и бабушка выливает жидкое тесто на стенки котла. Блины получаются не круглые, а вытянутые, похожие на длинные языки: тохон-блины — значит, испечённые в котле.
На столе уже стоит самовар, из него несутся весёлые звуки. Нилка и бабушка начинают чаёвничать. Наевшись досыта, девочка замечает, что бабушка так и не притронулась к блинам, а ест водянистую мелкую картошку, что растёт в их огороде.
— Бабушка, а блины?
— Это тебе, я сыта, — успокаивает Олхон, наливая кружку густо заваренного кирпичного чая с молоком — единственное, в чём себе не отказывает.
А потом, уже во сне, видится Нилке задумчивое лицо бабушки и объездчик на коне, только вместо бича у него в руках охапка вереска. Вдруг раздаётся жалобный плач косули. Заслышав его, мальчик замирает на миг и пришпоривает коня…
Всё становится зыбким, как будто смотрит Нилка через окно, заливаемое потоками дождя. Уже нет бабушки, пьющей чай, нет мальчика, и Нилка проваливается в тёмную, без сновидений пустоту.
* * *
Спустя несколько дней Дарима и Нилка собрались на свой первый урок музыки. Учительница жила в другом конце города. Идти пришлось по набережной под пронизывающим февральским ветром. Мороз прихватывал нос, щёки, свободно проникал через ватное пальто.
Толстый слой льда покрывал набережную. Отчаянные мальчишки катались на коньках, привязанных верёвками к валенкам. Они носились, рискуя расшибиться на желтоватых наледях.
В одну из декабрьских ночей река, которая всё не застывала, вышла из берегов и затопила несколько улиц. Посреди ночи кто-то забарабанил к Баторовым в дверь, вызвал Семёна Доржиевича. Отец быстро, как по тревоге, оделся и ушёл. Вернувшись, рассказывал матери: «Спасали на лодках. Темнота, ледяная вода, ветер, люди, одетые кое-как, стоят на крышах, ждут нас. Всех подобрали, все вещи перевезли».
Нилка не забыла рассказа отца, но всё-таки ей стало не по себе, когда она увидела выстуженные, оставленные людьми дома с раскрытыми по-летнему окнами. Девочка остановилась у квартиры в полуподвальном этаже. В маленькой комнате стояли вросшие в лёд две железные кровати, старое деревянное кресло-качалка с ободранным сиденьем. На стенах в картонных и деревянных рамках висели забытые впопыхах семейные фотографии. Дети и старики, мужчины и женщины — они будто собрались для того, чтобы всем вместе переждать беду, постигшую близких людей.