Нилка знала, что им очень хочется посудачить, но они обе молчали, отдавая дань древней бурятской традиции: начало беседы должно быть неторопливым и степенным, нельзя вошедшему сразу тревожить хозяина дома своими бедами и заботами.
— Давненько не бывала, Мария Эрдынеевна[4],— услыхала Нилка слабый голос Карпушихи. — Чай, богатыми стали, зазнались?
— Бог с тобой, Дарья. Сама знаешь, как живу, откуда богатство? — сказала бабушка и придвинула свой стул к изголовью кровати. — Пенсию за сына получила. Давай выпьем, помянем Борю моего.
Олхон разлила вино в стаканы. Следуя обычаю, они обе отлили по нескольку капель на пол и выпили. Нилка видела, как повлажнели, налились синевой выцветшие глаза Карпушихи и появился слабый румянец на её жёлтых щеках. Привычным движением она достала негнущимися пальцами из-под подушки колоду старых засаленных карт.
— Скинем, погадаем, Марья. Ты раскладывай, а я говорить буду.
Бабушка не спеша, прямо на кровати, раскладывала карты. Карпушиха с высоты своих подушек долго приглядывалась, хмурилась и наконец заговорила с придыханием, как будто торопилась куда-то:
— Нет, ничего, ничего, Марья, добрая карта падает: масть красная одна да крести. Не верь похоронке. Не верь. Жив, жив твой Борис, только далеко он, мается всё один, но подожди, вскорости придёт домой, обязательно придёт…
Бабушка подливала вина Карпушихе, голос Дарьи креп, становился звончее, в нём было столько искренней убеждённости и веры, что Нилке хотелось скорее побежать домой а вдруг дядя Борис уже приехал!
Девочка видела, каким просветлённым стало лицо бабушки, она вся сейчас жила в воспоминаниях о своём младшем сыне, об одхончике, как называла она Бориса. Олхон набила табаком трубку, но это было не обычное задумчивое и степенное курение. Внучка слышала частые затяжки и хриплое, неровное дыхание бабушки, потом Олхон начала громко сморкаться. Слёзы текли по её лицу, она их не вытирала платком, а смахивала тыльной стороной руки. Нилка сильно жалела бабушку, но молчала, не утешала, зная, что ей не надо мешать.
Бабушка и Дарья быстро охмелели. Ситцевый в синюю крапинку платок Карпушихи сбился набок, седая прядь волос упала на лоб.
— А помнишь, Дарья? — резко поднялась бабушка, оттолкнула табуретку и начала легко и мелко перебирать ногами. Руки её взмахнули, как перед полётом, но вскоре подбито опустились, и она затянула хрипло:
Эх, смерть пришла,
Меня дома не нашла.
Меня дома не нашла,
Я в гостях была…
Вдруг бабушка перешла почти на крик:
— Меня не нашла, а Борю, сыночка моего, нашла!..
Олхон уже не пыталась плясать, она стояла на одном месте, жалобно причитая и плача. Потом, обессилев, тяжело уселась на табуретку к изголовью Дарьи.
Ещё долго подруги разговаривали. Возбуждение от выпитого вина проходило. Карпушиха изредка кивала головой, её обмякшее тело глубоко вдавливалось в подушки, голос прерывался и слабел. Говорила бабушка. Она вспоминала, как дружили с детства Борис и средний сын Дарьи — Антон, как вместе сдавали экзамены за десятый класс. Какой весёлый был Борис, когда получил свидетельство отличника, как хотел стать учителем! И тут война, Бориса и Антона вместе с другими добровольцами провожало на фронт всё село. Антон вернулся, работает в колхозе шофёром, а Бориса нет. Давно лежит в верхнем ящике комода похоронка, пришедшая в сорок третьем году из Сталинграда.
— Эх, был бы жив Борис, работал бы сейчас учителем в нашей школе. Я бы внуков нянчила, — печалится бабушка.
— Ты что, Марья, бога гневишь… — шелестит бескровными губами Карпушиха. — Вон у Лидии Мансуровой муж вернулся после похоронки, жив, здоров. Может, и Борис где-то служит, а сообщить о себе ему нельзя, тактика не велит.
Олхон затихает от малопонятного слова «тактика», докуривает трубку самосада, выбивает тщательно пепел и прощается.
Бабушка и внучка идут в потёмках по длинной улице села. За глухими заборами хрипло лают собаки, спущенные на ночь с цепи. Радуясь недолгой свободе, псы в отместку хозяевам за тоскливое дневное сидение устраивают сварливую перебранку. Нилка вздрагивает, когда слышит близко горячее дыхание и лай собак.
Олхон идёт, не глядя под ноги, не обращая внимания на щели и дыры в тротуаре. Походка у неё не такая уверенная, как днём, неровная, будто вот-вот споткнётся и упадёт. Нилке тревожно за бабушку, она крепко держится за её руку и торопит домой.
Девочка знает: сегодня бабушка долго не заснёт, снова в какой раз Уяна станет перечитывать при тусклом свете керосиновой лампы солдатский треугольник — последнее письмо Бориса, присланное из госпиталя. А вернее, это уже было не его письмо, писал сосед по палате под диктовку Бориса.