Потом они отправлялись в степь и начинали искать норы сусликов. И первым здесь был Далайка. Радостным громким лаем он оповещал троицу о своей находке, рыл лапами землю, но стоило подбежать ребятишкам, как пёс оставлял их и мчался вперёд на поиски новой сусличьей норы.
Каждый день степь менялась. Всё в ней ссыхалось, сжималось, незаметно пряталось и исчезало до будущей весны.
От Уяны пришло письмо, полное хороших вестей. Его читала вслух соседка Анна, и Олхон не скрывала радости, когда слышала, что дочь устроилась в общежитии, что у неё появились славные подружки, что ей нравится учёба, но хочется поскорее окончить курсы и вернуться домой в Алгу.
— Молодая она, ещё всё впереди, в городе женихов-то полным-полно. А может, мы породнимся с тобой, соседка? — спросила Анна.
— Поживём — увидим, — неопределённо отозвалась бабушка. — Ваня хороший, работящий парень. Пусть сами решают.
— Да, им виднее, — согласилась Анна.
Теперь бабушка начала беспокоиться за Антонину. Стояла середина сентября, все алгинские ребятишки уехали в Тангуй, где жили в интернате и учились в школе, а Нилка всё бегала за ней, как хвостик, и просилась:
— В школу хочу! В школу!
До сих пор от дочери и зятя не было вестей. Олхон уже не знала, что и делать. Она постоянно ждала письма или телеграммы. Завидев Эрдени с тяжёлой сумкой через плечо, сама спешила ей навстречу, но возвращалась ни с чем.
Однажды днём, сидя на крыльце, Нилка увидела, как по тропинке, ведущей к дому, идёт Антонина. От неожиданности девочка сильно растерялась, не сдвинулась с места, не открыла калитку, не кинулась навстречу. Ей показалось, что это была не сама Антонина, а другая женщина, до удивления похожая на мать. На ней было летнее пальто, в руках знакомый чемодан из коричневой кожи, но шла она непривычной для неё зыбкой походкой, лицо её было бледным и усталым.
— Здравствуй, Нилка, — тихо сказала она, — вот я и добралась до вас.
— Тоня, Тоня приехала, а мы тут заждались тебя! — обрадовалась Олхон. — А я думала-гадала всякое, боялась, не случилось ли чего. Нилке в школу давно пора, а от вас вестей нет и нет. Дала бы телеграмму, мы тебя бы встретили на станции. Как ты добралась?
— Сначала на попутной подъехала, а восемь километров пешком шла, — сказала Антонина. — Завтра мы, Нилка, уезжаем, я взяла билеты, наш поезд уходит вечером.
Девочка не знает, что сказать матери, так быстро и сразу решается её судьба. Она нерешительно и с надеждой смотрит на бабушку, но та молчит.
— Мама, а как там Баирка? Большой стал? — спрашивает Нилка.
У Антонины нервно дёргаются губы, и она тихо, медленно говорит:
— Нет больше Баирки. Он умер в больнице. Два дня всего болел, на третий умер. Врачи ничего не могли сделать. Потому и задержалась, а то приехала бы раньше.
Мать не плачет, не жалуется, никого не обвиняет. У неё сухие серьёзные глаза, в которых затаилась невыплаканная материнская тоска. Нилке хочется крикнуть: «Это неправда, этого не может быть!», но тяжёлый давящий комок застревает в горле и мешает дышать.
Нилка выбегает на улицу. Небо над улусом по-прежнему чистое и голубое. Любящий поспать Далайка лениво лежит неподалёку от своей будки. Годовалая тёлка Майка, задрав хвост, несётся вскачь по дороге, два неразлучных дружка, Васёк и Балдушка, никак не могут её догнать. На заборной жерди расправила крылья осенняя оранжевая бабочка. По земле, у самых Нилкиных ног, ползёт чёрный муравей и тащит соломинку в несколько раз длиннее его самого. Муравей останавливается передохнуть, потом опять берётся за соломинку и движется дальше.
Ничего не изменилось, не сдвинулось в мире. Всё так же светит солнце, летают бабочки и ползают муравьи. Каждый занят своими большими и малыми заботами, только её брат, который начинал жить на этой земле, никогда ничего не увидит больше.
В ярости Нилка готова сломать, разрушить всё вокруг. С каким-то злым наслаждением девочка опрокидывает бак с водой, бьёт палкой по золотистым головкам подсолнуха, плотно набитым спелыми семенами. Она словно мстит им за то, что всё лето полола и поливала их, за то, что они выросли и уродились на славу, в то время как её маленький брат Баирка умирал в больнице от неизлечимой болезни.
— Успокойся, внучка, пойдём в дом. Теперь ничего не сделаешь, ничего не поправишь, — уговаривает её бабушка.
Но Нилка вырывается из её рук и сквозь слёзы, которые душат её, упрямо кричит:
— Никуда я не пойду! Никуда! Никого мне не надо! Никого!