— Сегодня мы будем делать новогодние подарки вашим мамам и папам… — объяснила она. — Сначала надо вырезать шапку, — ножницы замелькали в её быстрых руках.
Сделав заготовки, Лидия Раднаевна пошла по рядам. Она помогла девочке вырезать лиловую шубу. Белую длинную ватную бороду и блёстки Нилка приклеила сама. Ей показалось, что её Дед Мороз самый красивый в классе — так он сверкал и переливался, обещая праздник и веселье. Осторожно, чтобы не смять, она положила его в портфель и побежала домой. Ещё перед дверью девочка вынула лиловую фигурку и на пороге протянула его Антонине:
— На, мама, возьми, это подарок на Новый год.
— Да я купила сегодня в магазине настоящего Деда Мороза, первый послевоенный, сколько лет не выпускали, — бросает мать на ходу, даже не взглянув на Нилкину самоделку. — Дарима приболела, посиди дома, я опаздываю на работу.
Радость девочки разом свернулась и погасла, будто Нилка торопилась изо всех сил, бежала и со всего размаху больно ударилась о запертую дверь. Она слышала, как постепенно затихали на лестнице торопливые шаги матери.
Брошенный Дед Мороз лежал в лужице воды, натаявшей с окна. Воды становилось всё больше. Белоснежная ватная борода стала тяжёлой и тёмной, а тулуп — фиолетовым.
Девочка сидела рядом с уснувшей Даримой. Окна, завешенные плотными шторами, глушили все звуки с улицы. Но отчётливо слышалось, как в кухне течёт вода с подоконника на пол: кап-кап-кап…
* * *
На Новый год Баторовы ждали гостей. В большой комнате навели такую чистоту, что пылинки не найти. Мать с утра пекла в духовке сдобные пироги с черёмухой и брусникой, дочери помогали ей. Вечером стали подходить шумливые гости. Каждый из них приносил с собой что-нибудь вкусное — немного колбасы, банку консервов, кто-то даже достал замороженных свежих омулей. Когда Антонина накрыла праздничный стол, удивление было общим: «Богато живём!»
Ещё слабую после болезни Дариму мать посадила рядом с отцом. Он подкладывал ей в тарелку еду, иногда что-то ласково говорил. В эти мгновения отец не слышал и не видел ничего вокруг, как будто они были одни, а не в шумной комнате, полной гостей. Нилка чувствовала: постепенно центром внимания становится старшая сестра. Отец и мать только и говорили, что о здоровье Даримы. Гости тоже завели беседу о детских болезнях.
— Наш Витя болел, так мы его по совету травницы лечили чередой — помогло.
— А вы покажите девочку Степану Степановичу. Правда, он лечит взрослых, но лучший врач в городе.
— Вся в отца, сразу видно — папина дочка, — раздался рядом с Нилкой одобрительный голос соседа с блестящей, как шар, лысой головой.
Нилка смотрит на Дариму, на её тонкое бледное лицо, на платье из шерстянки, которое так ловко сидит на ней. Мать ей тоже сшила обнову, но только никто не похвалит её красивое платье, никто не спросит про Шиберту, никто не скажет: «Ну и Нилка! Ну и молодец! Вся в Олхон, бабушкина дочка!»
Гости вышли из-за стола, мать зажгла свечи на ёлке. Тоненькие восковые палочки быстро сгорали, оставляя сладковатый запах мёда. Тающий воск капал на ветки и на Деда Мороза, сверкающего фабричной новизной. Это был толстый Дед Мороз, его глазки эмалево голубели из-под широких бровей — казалось, он косится на Нилку: «Ну что, не вышло? Сегодня я хозяин ёлки! Сегодня я хозяин праздника!»
Отец принёс патефон, поставил пластинку, все закружились в вальсе. Семён Доржиевич тоже пошёл танцевать. Худощавый, среднего роста, с мягкими вьющимися волосами, он двигался легко и изящно, и Нилка не узнавала его, обычно слишком занятого и усталого.
И не только отец — все вокруг стали молодыми и красивыми, все улыбались, шутили и кружились, кружились в вальсе…
Одна мать сидела за опустевшим столом, заставленным посудой. «Почему она отказалась танцевать вальс? Ведь она столько хлопотала и готовилась к этому вечеру», — недоумевает Нилка. Мать смотрит куда-то мимо неё, и дочь тихо сидит за столом, помня о её строгом наказе не шуметь.
— Сейчас я поставлю свою любимую пластинку, — сказал отец и сменил диск.
Зазвучал гортанный, низкий женский голос, он пел старинную бурятскую песню. В ней повторялись, как заклинание, слова:
Куда бы ни ускакал твой конь,
Нет ничего ближе родной земли.
Какие бы крылья ни дал тебе бог,
Нет никого ближе отца и матери.
Слова повторялись, но менялась мелодия. Тягучая и печальная, она как бы шла по кругу, становясь сильнее и громче. Голос звал, умолял, потом стал мягче, спокойнее и затих совсем.