— С праздничком, с большим вас праздничком, Алексеевна!
Удивилась. Что это он! Человек не пьющий, рассудительный, а несет бог знает что. Опустила ведро, поправила платок.
— Чудаковать, Трофимыч, после будешь, как война кончится. Где это приснился тебе праздничек, только вторник начался, а тебе праздничек.
Маврин широко ухмыльнулся:
— А что ж не радоваться! Дочка твоя ордена удостоена, землячка наша в почести, а мы тут, что, посторонние, на другой земле живем? У моего Павла медаль, у твоей орден Славы! Это ж знаешь ты что?
— Не знаю, не знаю, — покачав головой, сказала Анна Алексеевна. — Письмо, что ли, Роза тебе написала?
Маврин удивился:
— Будто ничего не знаешь?
Анна Алексеевна пожала плечами.
— Да разве поймешь мальчишку. Кричал не своим голосом, куражился, да ходу из избы. Так он, значит, тебе первому прочитал дочкино письмо?
— Может, и не первому, по всем избам носился, все в точности изложил, стало быть, факт, твоя дочка, Анна Алексеевна, главной награды удостоена!
— Не знаю, не знаю, Трофимыч, — вздохнула Анна Алексеевна, — когда радоваться, когда печалиться, все перемешалось на сердце, вернется, тогда и праздник будет.
Распрямившись, она спросила вдруг, как там у него с бадейками, скоро ли готов будет заказ.
Легче, когда о чем-нибудь постороннем заговоришь, голова передохнет от тяжких дум.
Марат прибежал на ферму, когда убедился, что не осталось в деревне ни одной души, которая бы не знала об ордене его сестры. Кто-то разыскал в доме газету с изображением ордена Славы, подтвердил, что этот орден самая высокая награда за солдатскую храбрость. К вечеру на стене дома-коммуны появилась стенная газета. Яркая, цветастая. Тут были стихи, посвященные славной землячке Розе Шаниной, добрые слова ее школьных подруг, большое изображение ордена Славы. Потом Марата отправили на почту с письмом, подписанным всеми комсомольцами деревни. С первой попутной машиной уехал на лесозаготовки Маврин, потому что ему, как он сказал, «позарез» необходимо оповестить об ордене самого Егора Шанина.
…Всю ночь до рассвета просидела у окна Анна Алексеевна. Ее материнское сердце было там, с детьми.
Роза перечитывает письмо. В который раз. Так, значит, там у Витьбы был он. Какой глупый, смотрел и не узнал, не вспомнил. А она? Умнее его, что ли. Не отважилась сделать шага, спросить запросто, — не он ли тот самый, который… Подумаешь, ну не он, обозналась, беда большая. Так нет же, смелости не хватило. Не простит она себе этой робости, никогда не простит, потому что не только в бою нужна человеку смелость и решительность.
Прилегла на койку, письмо осталось на столике, строчки перед глазами. «Если ты из Едьмы — отзовись…» Дидо просит фото. То самое, которое видел в газете. Пишет, что у него в танке, на стенке башни, открытка. Три богатыря. «Если не обознался, ты будешь четвертым богатырем, рядом с теми наклею». Улыбнулась. Все-таки скромный парень, другой бы развез.
Нет у нее фотокарточки, и отвечать она ему сейчас не собирается, потому что в голове сплошной ералаш, потому что горькая обида не отошла от сердца после комсомольского собрания. Вот отец, двадцать семь лет в партии, и ни одного взыскания, а дочка уже в комсомоле успела заработать. Ну хотя бы Сашка воздержалась. Подруга верная называется. А потом еще набралась смелости сказать, что это она вполне сознательно и обдуманно подняла руку за комсомольское взыскание, что только так и надо воспитывать несознательных комсомольцев. Секретарь сказал, что сам начальник политотдела посоветовал включить в повестку дня комсомольского собрания обсуждение ее самоволки.
Острое чувство обиды теснило грудь. Все святые, Саша святая, Лида, Тоня, Зина Шмелева. Все святые, все чистенькие, одна она грешница — с комсомольским взысканием.
А что, если пойти к начальнику политотдела, не съест, глаза у него понимающие. Пойти, да и высказать все-все, что на сердце. Говорят, он до войны был директором десятилетки. Значит, терпеливый. Значит, поймет. Но это завтра. А сейчас…
В землянке, привалившись к столику, она склонилась над своим дневником. Захотелось перечитать, как там было написано у нее об этом. «Вчера снова убежала на передовую. Наступали. Шла в атаку. Но нас остановили. Мы закрепились. Дождь, грязь, холод. Ночи длинные».[1]
…Шумная Саша ввалилась в землянку, увидела дневник, взглянула ласково в глаза подруги.
— Ну что ты! Ну что? Ну обсудили, ну и правильно обсудили, сама согласна, что правильно. Подумаешь, «на вид», так она и расквасилась. Это ж, Розочка, комсомольское было собрание.
1
Эта и все последующие записи приводятся по публикации бывшего редактора армейской газеты П. А. Молчанова («Юность», 1965, № 5), которому после смерти Розы командование госпиталя передало ее дневник.