Расстегнута последняя пуговица, но он не снял с нее пальто. Его пальцы скользнули обратно к шее, к застежкам жакета, и вот уже распахнуты его полы, и теперь их разделяют только ее белая шелковая блузка и нижнее белье.
Сердце Лилибет отплясывало какой-то сумасшедший ритм, а его ловкие пальцы одну за другой расстегивали пуговки на блузке, вниз, до самой талии, костяшки пальцев задевали ее плоть, по телу бежали мурашки.
Его рука замерла.
– Ты уверена? – спросил он благоговейным шепотом.
Она не могла сказать «да», но могла схватить его руку и направить под шелк блузки; могла начать расстегивать его сюртук, а ее нервы отмечали жаркое движение его пальцев по изгибу груди, под краем корсета. Она могла распахнуть его сюртук, и вытащить рубашку из брюк, и провести ладонями по гладкой коже его груди и живота. Могла запрокинуть голову в безмолвном крике, когда его руки – теперь жадные, дерзкие – высвободили ее груди из корсета и сорочки; когда он упал перед ней на колени и начал сильно их посасывать; когда его язык начал описывать круги вокруг ее сосков. Могла ахнуть, когда его руки отыскали подол платья и заскользили вверх по ноге, а рот продолжал ласкать ее груди, и кожа ее трепетала и пылала, а мысли сменялись как стекляшки в калейдоскопе.
Его пальцы развязали тесемки на панталонах и стянули простой, практичный хлопок вниз. Холодный воздух заклубился у обнаженной кожи над чулками, но мгновенно сменился жаркими руками на ее ногах, бедрах, в завитках у самой женской сути. Губы не отрывались от ее груди. Он упирался в нее лбом, и горячее дыхание согревало живот. И когда наконец робкий палец скользнул по краю ее потайной плоти и нырнул внутрь, его стон, слившийся с ее, завибрировал на коже живота.
Он одним плавным движением поднялся на ноги и зарылся лицом в ее шею. Она ощущала, как дрожат его мышцы, чувствовала влажную пленку пота на его коже. Он заговорил хрипло, умоляюще:
– Лилибет, любовь моя, жизнь моя, останови меня, милая, я хочу тебя, я не могу остановиться…
Она не могла сказать «только не останавливайся», зато могла расстегнуть его брюки и извлечь член, твердый и упругий, сжав его ладонями. Могла ласкать бархатную кожу, изгибающийся край, могла потянуться к нему лицом; могла поцеловать его страстно, показав языком, чего она от него хочет. Могла, ахнув, обхватить его за шею, когда он подхватил ее на руки и уложил на кипу сена на полу.
– Прости, – шептал он. – Мне жаль.
И она понимала, что он хочет этим сказать.
Она хотела ответить, что жалеть не о чем, что эти грубые стены стали дворцом, потому что он здесь. Что эта кипа сена – бархатный диван, потому что он делит его с ней, он вздымается над ней, раздвигает ее ноги, вонзается в ее влажное лоно и наконец-то соединяется с ней.
Но она не могла сказать ему всего этого, не могла сказать, что воспоминания об этом миге останутся священными для нее на весь остаток жизни, и поэтому она просто прижимала к себе его крупное тело и всхлипывала ему в плечо, пока они покачивались вместе, дрожа, сопротивляясь скорому завершению.
Но от веления тела не отмахнуться; желание спиралью закручивалось у нее внутри, желание мучительно подгоняло их слившиеся воедино тела. И он приподнялся на локтях и начал двигаться, сначала нежно, затем входить все сильнее, все глубже, при каждом толчке его бедра ударялись о ее, стремясь получить как можно больше Лилибет, всю Лилибет. Она жадно гладила его лицо, скулы, волосы, словно прикосновение ко всем этим драгоценным частям его тела навсегда будет выжжено на кончиках ее пальцев.
«Он во мне, он часть меня, мы одно целое. О Господи, пусть это никогда не прекращается, пусть эта волна никогда не разобьется, пусть она вздымается вечно… О Господи…»
Волна все вздымалась и вздымалась, а его толчки делались все настойчивее и сильнее, и в ней, как медленный взрыв, возникло освобождение, распространяясь вниз, к ногам, и вверх, к животу, и к груди, и к горлу, вырвав из него крик. Он наклонился и завладел ее губами, и их крики встретились. Содрогание его тела, трепет ее оргазма отдавались эхом в обоих телах.
Мозг Роланда, обычно сообразительный и подвижный, словно утонул в бочке патоки. Любовной патоки, разумеется. Густая, темная и сладкая, она растекалась по извилинам мозга ленивыми струйками, лишая его способности мыслить. Остались только ощущения: мягкое тело Лилибет, прижавшееся к нему, медовый аромат, пронизанный запахом лаванды, нежное дыхание прямо в его ухо. Он попытался поднять голову и понял, что патока еще и дьявольски тяжела.