Потом было молоко. Точнее, весовая сметана. Мама часто брала с собой Кирочку в Дешёвый Гастроном, и она долго-долго, пока не кончалась вся длинная очередь, в конец которой становилась мама, очарованно наблюдала, как густая, нежно-кремовая сметана стекает с черпака в прозрачные стеклянные банки, приносимые покупателями, как изнутри она мажет стенки, ложась волнисто и не сразу растекаясь. Почему это зрелище так сильно завораживало её, Кира не могла объяснить, но ничто не могло отвратить её от созерцания неторопливого струения, тягучего воссоединения мягких белых слоёв; в нём сосредотачивалось всё тогдашнее Кирочкино понимание жизни, с её непрерывным слиянием одного с другим, с её плавным и невнятным переходом прошлого — в будущее.
Только однажды ей пришлось отвлечься от задумчивого любования складками льющейся сметаны на мальчика, который тоже пришёл в Дешёвый Гастроном со своей мамой, но, в отличие от Кирочки не нашел удовольствия в наблюдении за процессом наполнения банок — сначала он постоял рядом с Кирочкой у прилавка, а потом от нечего делать стал к ней приставать.
— Ты чего туда уставилась? Давай играть.
— Не хочу.
— Почему?
— Просто не хочу.
— Стоять и смотреть скучно, надо что-то самому двигать.
— А я хочу смотреть. Уйди.
Подобный бессодержательный разговор продолжался ещё какое-то время, пока мама мальчика не взяла его за руку и не увела, она уже купила сметану, а вслед за нею купила сметану и мама Кирочки. Они тоже ушли из гастронома, но Кирочка зачем-то ещё думала об этом мальчике с чистым синим цветом глаз как на картинках — ведь он тоже был процесс, такой же непрерывный и красивый, как разливание сметаны — каждое движение его пальцев, губ, ресниц продолжало другое движение и существовало само по себе и длилось, длилось…
Если так можно сказать о ребёнке, то Кира любила одиночество. Скажем так, оно представлялось ей наиболее комфортным состоянием. И её детство было абсолютно счастливым до тех пор, пока она безраздельно владела миром, внутри которого существовала, или миром, который существовал в ней — своим миром.
Но в одно осеннее утро мама разбудила Кирочку раньше обычного и сказала, что сегодня они отправятся в детский сад.
Это оказалось приземистое кирпичное здание. И Кирочка очень долго не могла понять, почему это место называют «сад». Ведь в саду должны расти цветы. Однако, на этом её огорчения не исчерпались. Мало того, что там не обнаружилось никаких цветов. В странном кирпичном саду были другие дети. В Кирочкин мир пришли чужие. Расположились в нём, и преспокойно стали им распоряжаться. Ещё хуже, чем тот мальчик, который мешал ей смотреть на сметану. Они отнимали у Кирочки игрушки, толкали её и валили на пол. А когда она нечаянно описалась, стали громко и обидно смеяться. Её мир больше не принадлежал ей, его отняли, сломали, деформировали, и теперь Кирочке, чтобы в нём помещаться, нужно было измениться самой, съёжиться, сложиться, приспособиться.
Она плакала и просила маму больше никогда не приводить её в детский сад.
Мама, разумеется, мольбам не вняла, и для Кирочки, сливаясь одно с другим, потянулись чёрно-оранжевые мрачные утра несчастного подневольного существа. Мама просто брала её за руку и вела. Расплывающиеся от слёз фонари казались большими некрасивыми цветами на тонких высоких стеблях. Мокрые разноцветные листья, словно яркие стикеры, липли к квадратным плитам дорожки.
Когда раздавали игрушки, другие дети бежали вперёд, толкаясь, суетясь, и хватали самое лучшее. Кирочке всегда доставалось только то, что не нужно было вообще никому — ломаная кукла, машинка без колеса. И она грустно играла в каком-нибудь забытом уголке совсем одна.
Но однажды случилось чудо.
В то утро воспитательница ласково потрепала её по волосам и сразу дала огромного плюшевого зайца и ярко-алый леденец-петушок на палочке. (Это была политика педагогического коллектива для привлечения Кирочки в детский сад, но, естественно, данный факт держался в строжайшем секрете, ведь для того, чтобы девочка, по словам психолога «несколько диковатая» адаптировалась в обществе других детей, она должна была, как выразился специалист, «поверить в то, что её искренне здесь любят». На самом деле он подозревал у Кирочки лёгкую форму аутизма, но, не решившись высказать это предположение открыто, предложил вариант с приманкой.)