— Давай-ка ужинать, — позвала я брата.
Он отложил бумаги, закрыл и погладил альбом с засушенными растениями — гербарий.
— А я ведь скоро кончу, — похвалился он. Уселся за стол, потер темными от въевшейся смолы руками щеки, глаза — устал!
Я поставила на стол сковородку с жареным мясом кабана — вчера брату выдали в лесничестве.
— Ох и вкусно! — радовался он. — Ты молодец, сестренка! Прямо жалко домой отпускать! — говорил он и щурился, и видно было, думал о своем: о работе, которую писал, о лесе — как его растить и беречь.
— Чаю налить?
— Нет, потом. — И снова за стол. — До снега съезжу в город, — сказал он. — Работу отвезу.
— И меня захватишь.
Мой отпуск подходил к концу.
— И тебя, и Чучу. Ну, а пока — молчок.
В комнате тихо. Даже лес за окном молчит. Только Чуча тихонечко чавкает — я дала ему сухарь…
Но вот и он замер. Поставил ушки. Что это? Нет, ни чего. Показалось. Да нет же, далекий, знакомый: «О-у-у! О!»
Чуча уже сидит, схватившись за решетку. Снова, бли же: «О-у-у! У-у!» И вот рядом с домом, где-то у оленьего вольера…
— Совсем обнаглел! — крикнул брат и вскочил из-за стола. — Я теперь его по голосу знаю — это хромой. Вчера тоже у вольера ходил. Ну ничего. На днях егеря соберутся. Возьмем его.
Утром, как только брат ушел в лес, Чуча выскочил из клетки. Он прыгнул на стол, пробрался среди чашек и тарелок, сел на задние лапки.
— Кх! Кхма-ма! — проговорил он, напрягая животик. И снова: — Кхма-ма!
— Что тебе, Чуча?
— Кх-олень! Кхалеша!
— Ну, пойдем.
Когда мы с Чучей подошли к вольеру, там суетились люди.
— Что случилось?
— Поглядите.
У самой загородки, примяв обглоданную сосенку, ле жал Алеша.
Белела его длинная запрокинутая шея, ноги подлом лены, как в беге.
— Чи-чу! Чи-чу! — закричал-запричитал Чуча, спрыгнул с моего плеча, побежал к другу.
На узком рыжем боку был процарапан след трехпалой волчьей лапы.
…Все живое умеет горевать. Кричит-убивается птица над разоренным гнездом; перестает есть собака, потерявшая хозяина: кошка, когда у нее заберут котят, мечется по комнате, мяучит, зовет…
Но я никогда не видала, чтобы зверь плакал.
Огромные тяжелые слезы выкатывались из Чучиных глаз. Мордочка была мокрой. Он лежал у меня на согну той руке, вздрагивал и попискивал. Я гладила его и не знала, чем утешить.
— Мой брат убьет этого хромого волка, — говорила я. — Это он во всем виноват.
— Кхнет… я… я! — твердил Чуча.
Может, он жалел, что не показал людям, где живут волки. И вот теперь убили его друга.
На другой день выпал снег. На его белизне, как на фотопленке, обозначилась вся лесная жизнь: здесь пробежал заяц — следы длинных задних лап обогнали передние; вот крестики птичьих коготков — слетали подбирать семена березы…
— Сегодня возьмем хромого, — сказал брат.
И снова зазвучали в лесу выстрелы.
Каждый раз Чуча вздрагивал, сжимался и все глядел, глядел в окно.
Он помнил солнечные брусничники, горячие смоляные ельники, зеленую рощу скальных дубов… Но что там теперь, когда холодно и бело, он не понимал.
И еще все время помнил он про Ясенскую Сороку. И знал, что птицы выполнят слово.
«От болота до человечьей тропы…»
«Когда люди придут за тобой…»
Чуча не мог ни есть, ни спать, ни говорить. Он мог только ждать, прилепив лапки к оконному стеклу. Но даже он не увидел, как подошли охотники.
Потому что была уже темная ночь. Не увидел, но услышал шаги. И по ним гадал — несут что-нибудь на плечах или нет. Нет, не несут!
Множество ног потопало дальше, а две, в сапогах, — по сеням и в комнату.
Брат бросил мокрую шапку на стул.
— Ну что, ушел хромой? — Это спросила я. Хотя и так было видно — не удалось.
— Как бы не так! — вдруг засмеялся брат. — Флажками обложили! Не уйдет! — Он подсел к столу, к горячему чаю. — А ведь заводил нас. — Брат грел руки об стакан, отпивал мелкими глотками.
Ну и устал он! Ну и промерз! Бедный мой лесник.
— Двигай стул к плите.
— Ух, хорошо!
— Ну так что хромой?
— Заводил, говорю. Совсем запутал. И ушел бы, если б не сороки. Увидели его, подняли крик. Куда волк — туда они. Куда они — туда мы. Он след путает, а они распутывают. Мы б его и сегодня взяли, да стемнело. А там болото не замерзло. Побоялись. Ну да теперь он наш!
Брат скинул мокрую одежду, завалился спать и сразу заснул. И видел во сне, наверное, белый снег и черный след — три лапы обычные, а одна — трехпалая. Хромой волк. И над ним — сороки. Я уже засыпала, когда руку мне привычно щекотнуло. Теплая, мягкая мордочка. Влажный нос.