– Зайди ко мне.
Несколько секунд спустя послышался торопливый стук костяшек в дверь, и в кабинет вошел Фрезе. Он не стал ждать приглашения садиться, а сразу плюхнулся в вертящееся кресло перед столом.
– Читал? – спросил инспектор, показывая ему факс.
– Да, – кивнул Фрезе. – Ты ведь знаешь, какой зануда и педант этот Яфиско. Ксерокопию мне сделал. Но я свою копию уже спровадил в мусор… Кстати, нам бы надо на какое-то время придумать эвфемизмы для слов «мусор» и «помойка».
– Не говори, – вздохнул Амальди. – Вот, полюбуйся. – И он указал на кипу протестующих писем.
Фрезе хмыкнул.
– Что, весело тебе?
– Ретивые граждане призывают на помощь кавалерию?
– Ну да. И это только начало.
– Нам эта забастовка боком выйдет.
– Будем надеяться, что нет.
– Будем, – скептически отозвался помощник, – а она все равно выйдет боком.
– Давай не будем суетиться, пока не вышла.
– И впрямь. Так зачем звал?
Фрезе вскочил, сгреб со стола пачку писем и засунул в корзину, придавив сверху ногой.
– Что думаешь про факс? – спросил Амальди.
– Ничего не думаю. Вернее, думаю, что не наша это забота. У нас своих по горло. И ради бога, забудь ты свой… – Он запнулся и побагровел (завестись ему ничего не стоило).
– …пунктик? – закончил за него Амальди.
– Пошел ты, Джакомо! Я все понимаю, но нельзя же…
– Все, хватит. Больше ни слова. – Амальди не заводился никогда, он неизменно оставался холоден как лед, но не любил, когда ему что-то повторяли дважды.
Фрезе снова уселся.
Инспектор молчал. Фрезе не был его другом. Разговоры их исчерпывались работой, они никогда не проводили вместе вечера и никогда не обсуждали личную жизнь. Но личная жизнь Фрезе была ему хорошо известна. Он носил эту жизнь на груди, ею провонял весь участок. Вонь скорее душевного, нежели телесного свойства, вонь от неряшливого, сидячего образа жизни, внутренняя вонь, которую не вытравить постоянными кутежами, поскольку они тоже стали частью этого застоя. Запахи пота, грязи, жира и дыма, которые наслаиваются друг на друга и по отдельности неразличимы, но вместе обволакивают и пачкают все твое существо.
– Послушай, – начал Фрезе, меняя тему, – ты ведь местный. Помнишь пожар в сиротском приюте?
– В каком приюте?
Амальди прищурился. Ему трудно было сосредоточиться, отвлечься от скопища мыслей, нахлынувших на него прямо с утра. Он понимал, что подумали люди, нашедшие женщину, о которой сообщалось в факсе. Он все помнил. Тело, как мешок…
– В каком приюте? – встряхнулся он.
– В муниципальном приюте, в том, что сгорел много лет назад… Да неужто не помнишь? Приют-то у нас один.
– Ну да, – кивнул Амальди. – Муниципальный приют. Тот, что сгорел.
– Тот самый.
– Да, помню.
Если Фрезе ему не друг, кого можно считать его другом? Где его друзья? Объясняя Фрезе, что никак не может помнить пожар, потому что тогда только родился, хотя слышал про него, поскольку много лет у всех на устах были обугленные трупы сирот, монахиня, что как из пушки вылетела из окна третьего этажа и, уже мертвая, корчилась на тротуаре в языках пламени, словно святая или ведьма на костре, – втолковывая все это Фрезе, Амальди продолжал думать о своих друзьях. Старых, из порта, которых навещал время от времени. Сослуживцы отца, грузчики, что и без грузов уж давно еле ноги волочат. Но и тех нельзя назвать его друзьями. Он уходил от них в таком же угнетенном состоянии, как и перед приходом.
– …Ну, это поверхностное впечатление, – продолжал Фрезе. – Я завел об этом речь просто так, думаю, вдруг ты помнишь некоторые любопытные подробности.
– Нет.
– Ладно… Если что всплывет, я дам тебе знать, идет?
– Идет.
– Но чтобы положить страховой договор под сукно, мне нужна твоя подпись.
– Какой страховой договор?
– Джакомо, о чем ты думаешь? – изумился Фрезе.
– Ни о чем. Какой страховой договор?
Фрезе несколько секунд сверлил его глазами, пытаясь проникнуть за ледяную оболочку. Да, у него миссия. За глаза его даже прозвали Крестоносцем. Но в этой глыбе льда движений души не разглядишь. Никто не знал, что на уме у блестящего инспектора Амальди, и никто не решался подойти к нему поближе. Поговаривали, что именно эта холодность – причина всех его успехов. Но Фрезе был уверен, что рано или поздно лед треснет.