Норман надеялся, что она уже уснула. Может быть, завтра она ни о чем и не вспомнит. Такое часто случалось. Хотя, с другой стороны, иногда ему казалось, что мама давно забыла о каком-нибудь эпизоде, и вот тут-то, как гром среди ясного неба, она и ошарашивала его, иной раз через много месяцев.
Ясное небо. Он издал сухой смешок. Никакого ясного неба больше не было. Только тучи и темнота, как сегодня.
Вдруг он различил какой-то шум и встревоженно развернулся в кресле. Неужели это мама? Нет, ты же сам запер ее — забыл разве? Наверное, это девушка в соседней комнате. Да, теперь он ясно слышал ее; кажется, она открыла чемодан, достает вещи, готовится лечь в постель.
Норман сделал еще глоток. Только ради того, чтобы успокоить нервы. И на этот раз виски помогло. Его рука больше не дрожала. Он больше не испытывал страха. По крайней мере, пока думал о девушке.
Странно, когда он увидел ее, его охватило это ужасное чувство — как оно называлось? Он забыл слово. Им… им… как же там дальше? Импульсивность? Нет, не так. Он не чувствовал себя импульсивным, когда находился рядом с женщиной. Может, импозантность? Нет, это уж точно не то. Он был уверен, что знает это слово, оно сотни раз попадалось ему в книгах — в тех, о которых мама даже ничего не подозревала.
Но, в конце концов, это не имело значения. Когда он был с девушкой, он чувствовал себя так, а теперь — нет. Теперь он был способен совершить что угодно.
А как много ему хотелось бы совершить с такой девушкой! Она была молодая, хорошенькая — и умная, к тому же. Он выставил себя круглым дураком, когда поднял крик после ее слов о маме; ведь и сам он в конце концов признал, что девушка была права. Она знала — она могла бы понять его. Так жалко, что она не осталась посидеть подольше, не поговорила с ним.
А теперь, может быть, он никогда больше ее не увидит. Завтра она уедет. Навсегда. Джейн Вильсон из Сан-Антонио, штат Техас. Кто она такая, куда едет, какая она внутри — как человек? Он вполне мог бы влюбиться в такую девушку. Да, мог бы — с первого взгляда. И тут не над чем было смеяться. Но она, наверное, стала бы. Потому что девушки все такие: они всегда смеются. Потому что они сучки.
Мама была права. Все они сучки. Но ты ничего не можешь с собой поделать, когда сучка такая красивая, и если ты знаешь, что никогда больше ее не увидишь. Если б ты был хоть наполовину мужчиной, ты не промолчал бы, когда был в ее комнате. Ты бы принес бутылку и предложил ей выпить, и она выпила бы с тобой, а потом ты перенес бы ее на кровать и…
И — ничего. Ты ничего не сделал бы. Потому что ты импотент.
Ведь это слово ты не мог вспомнить, не так ли? Импотент. То самое слово, которое ты знал по книгам и которое мама как-то бросила тебе в лицо, то, которое означало, что ты никогда больше не увидишь эту девушку, потому что от этого все равно не будет никакого толку. Слово, которое было хорошо известно сучкам; они должны были его знать, иначе с чего бы им все время смеяться?
Норман сделал еще глоток, совсем маленький. Почувствовал, как по его подбородку скатилась капля. Наверное, он был пьян. Ну ладно, он пьян — ну и что с того? Главное, что мама ничего не знает. И девушка ничего не знает. Это большой секрет. Значит, он импотент, вот как? Ну, что ж, это не означает, что он не может снова посмотреть на нее.
Вот прямо сейчас и посмотрит.
Норман перегнулся через стол, почти коснувшись головой стены. До него донеслись новые звуки. И богатый опыт помог ему правильно проинтерпретировать их. Девушка сбросила туфли. Вошла в ванную комнату.
Он протянул руку. Та опять дрожала. Она дрожала от предвкушения: он знал, что собирается сделать. Он сдвинет в сторону висевшую на стене фотографию в деревянной рамке и заглянет в дырочку, которую просверлил так давно. Никто больше не знал об этой дырочке, даже мама не знала. Уж мама-то точно не знала. Это был его секрет.
С той стороны дырочка казалась просто трещиной в штукатурке, но он мог прекрасно видеть сквозь нее. Мог заглянуть внутрь ярко освещенной ванной. Иногда мог разглядеть самого человека, стоящего перед дырочкой, иногда его отражение в зеркале на двери. Но он мог видеть. Он много чего мог видеть. Пускай сучки смеются. Он знал о них столько, что им и не снилось.
Норману стало трудно удерживать зрение в фокусе. Ему было жарко, и у него кружилась голова. Кружилась голова, и было жарко. Отчасти в этом было виновато виски, отчасти возбуждение. Но больше всего она.