Щепкин оторвался от кофе.
Три политолога поочередно сделали однотипные заявления. Экспертов сменил губернатор. Рядом с отцом стояла «далекая». Оба — начала дочь, отец подхватил — выразив негодование, успокоили граждан и пообещали во всем обстоятельно и беспощадно разобраться. Губернатор закончил речь традиционными словами о клубнике.
Новостной блок сменился рекламой.
— Дефекация, — произнес Щепкин, ни к кому не обращаясь.
— Еще кофе? — спросил официант, возникая перед Щепкиным.
— Нет, спасибо, я о своем.
«Странно, — подумал Щепкин, — основа многих рекламных роликов — освобождение от фекалий. Весьма странно. Без Фрейда не разберешься…»
— Позволите?
Щепкин обернулся. Стоял бородатый мужчина в мятом пиджаке без рубахи. Бывший интеллигентный человек. Щепкин помедлил.
— Пожалуйста, — наконец кивнул он на свободное место.
Мужчина сел, заказал бокал вина, салат.
— Мне тоже не нравится… — сказал он.
— Что именно? — спросил Щепкин.
— А вот это искусство.
— Искусство?
— Искусство рекламы. Оно тяготеет к изображению экскрементов. Экскременты в искусстве — в кино, на картине, в театре — искусство сытого, когда проглотил и принялся думать о противоположном. Чтобы разбавить сытость необходимо бросаться в дерьмо… чтоб нескучно было.
— Разве так бывает?
— А то! — удивился бородатый наивности Щепкина. — И не такое бывает. И на «е» бывает, и на «ё» бывает… Вкусный все-таки салат. Я иногда захожу с обратной стороны, здесь товарищ мой работает, Липка, он меня даром угощает… Тёлку какую-то ищет… А Фрейда здесь никакого нет, не ждите, одно только дерьмо, какой в дерьме Фрейд? Так и отдает. Даже салат. Но коли любим — миримся. А ежели нет — вдвойне обидно. А так как нелюбимое на свете по количеству значительно превышает любимое, то делайте вывод.
— Как же вы живете? — сокрушился Щепкин.
— Шатун я… режиссер бывший. А вы как?
— Я о Фрейде не думаю.
Я видел это! Выбравшись из машины, Первый вошел в здание Большого театра, разоблачился, материализовался в правительственной ложе. Из центральных рядов партера раздались молодецкие «Товарищу Первому ура!» и «Да здравствует товарищ Первый!», вслед за этим побежала волна рукоплескания, побежала поднимая зрителей амфитеатра, зрителей бельэтажа, ложь бенуара, ложь первого, второго и третьего яруса, балконов третьего и четвертого яруса, зрителей самого партера, поднимая музыкантов, поднимая билетеров и, разумеется, охранников. Первый оторвался от кресла, несколько раз стукнув ладонью о ладонь, установил тишину, приглашая подданных к началу просмотра. Исполненный потусторонней тоской все это я слышал и видел, будто тень, привязчиво и томясь, следуя за хозяином.
Еще не подняли занавес, еще лишь отзвучал гобой и зловеще заголосили тромбоны, а зритель по самую макушку окунулся в мрачные размышления Чайковского о смерти. Зигфрид нарушит клятву, надежда на избавление от неволи рассыплется в прах, иссыхая от горя, Одетта доложит подругам о случившемся в замке, подруги ответят вежливым пониманием, зазвучит буря чувств, сольется с неистовой стихией, затопят сцену волны, вырастет решимость героев, поднимется мятежный дух, возникнет бесстрашие перед лицом смерти, переведет автор повествование в мажорный план, утверждая победу героев после их гибели, зарыдает зритель, взвизгнет в оркестровой яме скрипка, зашумит зритель, обернется к правительственной ложе, выбежит на поклон труппа, махнет Первый рукой, укатит в Кунцево коротать ночь. И повторится все снова и снова. И еще пятьдесят лет. И еще — сто. Жить Первому долго-долго. И работать труппе долго-долго. И Чайковскому звучать нескончаемое число раз.
Двадцать седьмого февраля пятьдесят третьего года Первый присутствовал на «Лебедином озере» — печальной повести о девушке-птице. Двадцать восьмого в Кремле он смотрел «Кубанских казаков». Пребывая в замечательном расположении духа, повез вторых в Кунцево. Всех четверых. Так и выехали в темноте на десяти машинах. В одиннадцать вечера прикрепленные Хрусталев и Лозгачев подали вино. Вино — не вино, а так, сок.
— Разве вино? — три-четыре градуса. Сок!
— Так точно, батоно Первый, сок.
Выпивали до утра, до пяти часов. Кушали. В пять гостеприимный хозяин прощался с гостями, много шутил, анекдот рассказал о Чапае. Лег спать в хорошем расположении духа, даже помощников отправил — Хрусталев так и сказал — те приняли вахту в десять утра. А Первый спал. В десять спал. Спал днем. До вечера спал. В двадцать два пришла почта из ЦК, и хочешь не хочешь, Первого надо будить. Кто-то из прикрепленных и нашел Первого в малой столовой на полу, обмочившимся и в тяжелом бессознательном состоянии. Лишь хрипел Первый и губами голубыми едва-едва шевелил.
Только не хрипел он, а спал — и проснуться не мог, потому что с отцом разговаривал. Слушал отца, не решаясь прервать — не поворачиваются к старшим спиной, не уходят. Старик про статую рассказывал — не нравилось Первому, только прервать не мог. А старик шептал и шептал. С первого по пятое марта шептал — эти даты я запомнил навечно — до самых двадцать одного часа, пятидесяти минут пятого марта. И ушел старик. Первый за ним двинул. Но еще первого числа его переодели, потому что обмочившийся был, в большую столовую перенесли, вблизи камина на диван уложили под серое одеяло с белыми полосками, а от окна стужей беспощадной несло — я спиной чувствовал. Все замерло в великом испуге, лишь горничная сопливо и безутешно стонала под дверью.
— Что панику наводишь и шум? — каркнул Второй, сверкая глазом. — Видишь, батоно Первый спит крепко… Нас не тревожь и батоно Первого не беспокой!
Второму шепнули, что батоно задыхается, а тот вторично настоял, чтоб не будили, что спит Первый — храп слышно. Вновь шепнули, что задыхается. А тот в третий раз:
— Не задыхается батоно, спит он!
Больше не настаивали, и врачи не суетились — ждали, когда Первый сам проснется. А тот за отцом следовал. Когда оба скрылись за горизонтом, Второй первым выбежал в коридор, не скрывая радости крикнул помощнику Первого, чтобы подавал машину. А горничная Валя — жена не жена, любовница не любовница — грохнулась на колени подле дивана, опустила голову Первому на живот и зарыдала во весь русский голос, так зарыдала, что всем четверым вторым нехорошо стало, и кто-то увел ее навсегда.
Чуть позже стране объявили, что Первый умер, что страну постигли бескрайние горе и утрата, что виновников, коли такие существуют, обязательно найдут и накажут. И потянулись люди в Москву, поклониться Первому, и полетели телеграммы с просьбой сделать малое, что в силах — увековечить; и четверо вторых, идя навстречу, решили Первого мумифицировать и ухаживать длительно, и передали Первого в учреждение, имеющее опыт ухода за телом, и выпотрошили Первого научно, пропитали составом, выставив чучело на всеобщее обозрение… Не видел я этого, так как уже находился в ином месте, только думаю, раз научно, всяко лучше, чем… ну, ненаучно, что ли, как это было с Геварой, когда Че осенью шестьдесят седьмого года — мертвецу — отрезали руки.
Многокилометровая очередь тянулась три дня. 9 марта 1953 года в Колонном зале Дома Союзов члены Политбюро прощались с Первым. На похороны приехали плакальщицы — их рыдания транслировались по радио. В давке к телу погибли люди. Раздавленные тела складывали на грузовики и вывозили в Подмосковье.
— Зачем он искал ее? — спросил Щепкин.
— Бабу? — режиссер пожал плечами, — не знаю, не говорил… — Бородатый поднял стакан. — Умер, говорите? Давайте помянем.
Девушка в свекольном переднике принесла тарелку с винегретом — Щепкин отчетливо различил запах клубники.
— Можно мне? — попросил режиссер.
Щепкин придвинул собеседнику никудышное блюдо.
— Дети у нее, двое, близнецы или двойняшки, кажется, я не вдавался… — режиссер облизал ложку. — Он, товарищ мой, Липка, клубнику любил. И я люблю. Понимаете?
— Кажется, — сказал Щепкин.
— Винегрет — великий духовный салат нации. — Собеседник удовлетворено икнул и откинулся на спинку стула. — Винегрет встречает человека при рождении и провожает по смерти — с ним покидают прошлое и встречают настоящее… — он улыбнулся, махнул рукой. — Отваривают ингредиенты. Картофель, морковь, свеклу нарезают тонкими ломтиками, шинкуют огурчики, лук, капустку перебирают, отжимают, очень кислую промывают. Все как у людей… Овощи соединяют, заправляют маслом, уксусом, солью, перцем, можно горчицей… Теперь этот великий салат нации делают из клубники. Перец из клубники, капустка из клубники… Любо мне. Понимаете?