— Спасибо вам.
— Не стоит, это мой долг. — Рублев поднялся. — Я пойду. И… будьте осторожны.
— А Вася где? — спросила Инга.
— В комнате, я конструктор принес.
— Спасибо. — Инга пошла за гостем. — Завтра будете? Я отцу письмо отпишу, свезёте?
— Да, конечно. — Рублев распахнул дверь. В старомодной шляпе, круглый и похож на сельского бухгалтера — таким Инга увидела его в ту ночь. Еще очкарик был, в плаще, сухой, весь заоблачный, деликатный. Липка. Да уж. — Будьте осторожны, повторил Рублев.
— Будем, — Инга улыбнулась, — всего хорошего.
— До завтра.
Инга прошла в комнату.
Из разноцветных деталей мальчик сооружал радиоприемник.
— Мама, посмотри! — сын привлек Ингу, — вот эту линию сюда, чтоб контакт был, потом пластину и остается вставить батарею. В каждом кубике находится деталька. Видишь? Это транзистор. Строим приёмник на четырех транзисторах. Здесь много схем.
— Вы кушали? — спросила Инга.
— Я не хочу, а Светка с Рублевым пили кофе с молоком.
— Хорошо. — Инга села в кресло, опустила руки на колени.
— Мама, а когда мы домой поедем? — спросил сын.
Это был важный вопрос и для Инги, однако ответить она не могла. Не потому, что не хотела — не знала.
— Позже, когда дедушка за нами приедет.
— А что такое подполье? — вдруг спросил мальчик.
— Подполье? А где ты это прочел?
— Там, — неопределенно махнул мальчик.
— Ну, подполье — это скрытые от глаз обитание… Знаешь… Давай-ка иди кушать.
— А мы в подполье живем?
— Нет, просто мы на время уехали.
Маму в новый дом Щепкин ввез первой. Впустил, как впускают кошку, дал найти место: примерил к одному, к другому углу. Место нашлось. Тут же образовалась некоторая атмосфера, разросся неприхотливый быт, вновь поползла, забилась в щели, в пустоты роскошь. Огромная кровать, картины, скелет кистеперой рыбы, земноводные в стеклянном кубе, в изголовье — мама. Кресло, массивные, схожие с носорожьими, конечности, тугая обивка. А вот здесь Серафим Николаевич поставил бы вазу с клубникой.
Щепкин включил телевизор — ожидалось его интервью.
Никого-то у него нет — да уж, нет — сам по себе. Большое, оно всегда одно, всегда в одиночестве. Похожее на Фудзияму торчит среди пигмеев, дылда дылдой, мозолит глаза и себе самому вовсе не радо, и нет ему успокоения.
— Но ведь самостоятельно выбрал этот маршрут, — сказал Иблис, — для себя одного бился.
— Бился? — Велиар рассмеялся. — Скажешь тоже! Не бился вовсе — барахтался. И не он выбрал, а маршрут — его. И не сражался, а так, хитрил помаленьку — вот весь путь самурая: малюсенький такой огурец, в подвернувшихся обстоятельствах вымахавший в тыкву.
— Тогда пусть бросит, отвалит, раз не его.
— Ну уж нет! — победитель тот, кто сорвал банк, чего бы это ни стоило, или не стоило вообще. Банк — у Щепкина, и победителя не судят.
— У Рукавова.
— У Щепкина.
— А я сказал — у Рукавова!
В ожидании репортажа Щепкин заснул.
Прошедшая неделя началась удачно, и это настораживало: что начинается хорошо — заканчивается плохо. И наоборот, разумеется. Началось сносно — жди подвоха. Так и вышло: радость от известия, что Вращалову укололи зонтом, что, не приходя в сознание, она скончалась в Лондонской клинике, омрачилась на следующий же день гнусным опровержением. Некая европейская студия внезапно опубликовала запись встречи с ней, живой и цветущей. Пленку Щепкин просмотрел трижды, подумалось, что и не Вращалова это вовсе — молодая, свежая — дал распоряжение проверить, не подстава ли. И опять ищут. И опять жди неприятностей.
Щепкин перевернулся на бок, всхрапнул.
Изображение на экране дернулось, сместилось с бокала, высветило негодницу.
— Наша встреча состоялась в одном из уютных кафе Британской столицы, — начал репортер. — В фильме, опасаясь за жизнь героини, мы не назовем ни адресов, ни имен, ни дат. Наш разговор с госпожой Вращаловой был бы невозможен без людей, искренне переживающих за судьбу России, организовавших эту встречу и предоставивших эксклюзивные материалы.
— Да нет у вас никаких материалов, — сказал Иблис, — блеф один и надувательство.
— Вот-вот! — поддакнул Велиар.
— Скажите, вы давно из России? — поинтересовался репортер.
— С осени прошлого года, — Вращалова вздохнула.
— У себя на родине вы находились на нелегальном положении?
— Да я находилась на нелегальном положении… в чрезвычайно тяжелых условиях. Нашим товарищам не хватает самого необходимого, многие из них едва сводят концы с концами, но продолжают вести опасную, я бы сказала, героическую работу.
— Нет, ты слышишь это? — возмутился Иблис.
— Еще бы!
— Заткнитесь, дайте поспать! — крикнул Щепкин.
— Ты это слышал? — повторил Иблис шепотом.
Щепкин накрыл голову подушкой.
— А скажите, — продолжил репортер, — вещество, оставшееся от Рукавова… ну, там, трубы, какая-то жидкость, может быть, элементы одежды, все это каким-то образом все-таки сохранилось?
— К сожалению, несколько секций трубы, кое-что из одежды, обувь, кажется, носовой платок, все это было тайно предано земле. Но уже сейчас к месту захоронения негласно, без привлечения посторонних глаз, стекаются паломники. Я повторяю, имен называть не буду, но это и студенты колледжей, это и художники, и даже, я знаю, там был один милиционер.
— Все это замечательно, а скажите, вы уверены, что то был Рукавов?
Вращалова задумалась.
— Знаете, все-таки уверенности у меня нет. Человек, с кем я говорила в тот роковой вечер, был чрезвычайно похож на Рукавова.
— Но ведь и погибший был похож на Рукавова?
— Да, тот, что находился в багажнике, тоже был похож на Рукавова.
— Ну, хоть что-то смахивающее на правду! — обрадовался Иблис.
— Согласен, — захрюкал Велиар.
— Да заткнётесь вы, наконец? — в негодовании Щепкин швырнул подушку.
— Всё-всё, уходим, — сказал Иблис.
— Подожди, — остановил Велиар, подлетая к экрану, — последнее слово.
— И в заключение, — репортер глянул в записную книжку, — расскажите, что это за Союз такой, Озабоченных Граждан, сейчас много судачат на этот счет.
— Вы знаете, — Вращалова вздохнула, — никакого Союза не существует, и вся истерия намеренно раздувается недобросовестными властями.
— Для чего, как вы думаете?
— Ну, например, чтобы оправдать недееспособность. Или наоборот, затягивание гаек. Не существует ни подпольных мстителей различной окраски, ни обиженных и озабоченных граждан, организованных в опасную для властей структуру. Вернее, озабоченные, скорее всего, существуют, только абсолютно комнатные, трусливые. Что касается Рукавова — или Щепкина, мне все равно, кто скрывается под этой маской — ни тот, ни другой, уж поверьте, кого-либо организовать и повести за собой никогда бы не смог.
Тот, кто протянул тебе руку, кажется самым лучшим, самым замечательным. Самым красивым и самым умным. Самым добрым кажется. Разве нет? Отцом кажется и матерью. Но коли на всем белом свете не найдешь ты подобного существа, то и мир явится самым подлым, самым омерзительным, самым ненужным. Я не слышал его! Он молчал. Я понял, и там, в небесах, никого нет, значит, делай, что хочешь! Значит, разводи костер и бросай в него мир — он не защитит его. Я понял: он не защитник. Не участник процесса — он над схваткой. Я просил о встрече — не с ним, он сам найдет — с сыном. Но он молчал. Я просил об одной маленькой встрече, но снизошел ли? Пусть скажет, какую еще принести жертву, чтоб тронуть. Справедлив ли он?… Я избежал многого и пережил многих, я просил ответить, долго ли коротать вечера с кошкой? Он молчал. К чему унизил меня столь скромными размерами, что, глядя сверху, не видит меня? Счастье от достатка, и несчастья — от избытка, но я не желал избытка, только ведь не имел и достатка. Знайте, братья и сестры, я — мученик. Мученик. Возразить здесь нечем! — ибо более бескорыстного страдальца вряд ли найдете.