Глухая, беззубая, потому чрезвычайно обидная оплеуха вернула Щепкина в реальность.
«Отче наш, находящийся на небесах, Великий, Всемогущий, ниспошли нам прощение грехов наших. Да благословен будет сегодняшний день…»
— За братию, — сказал Заславский, размахнулся и влепил вторую — за дочь, это святое…
На третью можно было не льститься — Щепкин спустил курок — но уж как не отвести душу, как не рвануться, не попытаться… за неуважение к старости… не попытаться… но пуля уже изверглась из канала, уже ввинтилась в это краткое пространство, преодолела его. Немыслимой силы удар толкнул в подреберье, согнул, отозвался в затылке, разворотил позвоночник. Запрокинулось небо, пошло вперед, к ступням, брызнули облака врассыпную, за птицей, треснул под телом посох… И еще два выстрела — три! — не услышал Заславский, не почувствовал — увидел: вспороло пиджак… вздыбилось над переносицей… Скакнул за мячом худенький мальчик, бросилась няня… и заструилось: побелела трава, побелела пашня, белым-белое сошло, занесло деревню, закружились белые голуби… белый конь прискакал, зажевал над ухом, дохнул жарко, будто секрет белого выдать решился… белым бе-елое!
Велиар подбросил белке орешков, почесал пятак. Кажется, Щепкин показал себя во всей красе: не подвел, оправдал, не омрачил.
— А ты с молнией перся, с грозой… Спешишь, с плеча рубишь. Никто, говорил, ноль без палочки.
— Признаюсь, был не прав, поторопился. Но одним мерзавцем больше, одним меньше, не все ли равно? Не Володя Щепкин, другой. Ты, брат, вечно спасителя из себя строишь.
— Не подозревай, не подозревай, лучше лоб подставь.
— Для чего это? — отмахнулся Ибрис, — такого разговора не было. Да и не ясно ничего. Может, он так, для проформы, или другое замышляет. Ты лучше вот, газетку почитай.
— Да читал я. Спаситель оказался греком, кто-то из стариков вспомнил, что страдал по поводу его предыдущей принадлежности, кто-то — что гадали, обрезанный или нет, искренне страдая и проклиная семитов, те — антисемитов, все как водится. «Иисус — еврей?! Вы с ума сошли!» А не все ли равно? Тебе не все равно? И мне… Копают, копают, когда надоедает — роют. Все выискивают, все взвешивают, чьей крови больше — греческой, прочей. Притянули за уши метод… не помню… а! свидетельских показаний. Не идиотизм, скажи? И я про это. По фактам — откуда они, факты эти? — изготовили фотопортрет. Иконы измерили! Ну, сразу икону волоки, зачем портрет с портрета? Возня примитивная, хитрющая. Ой пройдохи, ой пролазы. Жуки! Ведь не было никакого Спасителя, не-бы-ло!
— Тише, что разорался? Белку свою напугаешь. Не было, чего визжать-то?
— А то! Возмущен я.
— И помалкивай, твое какое дело? Собака лает, караван идет. Придумали и носятся, не наше это дело, вытри сопли. Родословная, анализ евангельских текстов, словесный портрет… Володя Щепкин — им спаситель. «Семитских черт в облике нет». Им пусть грек, пусть скандинав, пусть африканец, лишь бы не семит. Ты, брат, не нужен — сами друг дружку передушат. Был, не был. Был ведь, чего уж тут. И не он один. И еще будет. Крепись брат. Помнишь историю эту? Давным-давно, когда не истребили мамонтов, когда не были приручены куры и собаки с кошками, жил Авраам. Занимался хозяйством, возделывал землю, ходил в баню, пил пиво, охотился на куропаток, давил виноград. Жена, Сарра его, стирала, готовила лепешки, сплетничала с соседками, спала с мужем и прочая дребедень. Пребывали они в преклонном возрасте, подкопили кое-какой капиталец, устали от жизни, готовились к заслуженному отдыху, но вопрос волновал: кому передать наследство… Кому? Помнишь?
— Стариков?
— Историю, дурак.
— И стариков помню, и историю, — сказал Велиар.
— Знаешь ведь какой это неприятный момент, когда нет наследников.
— А вот этого не знаю, — улыбнулся Велиар.
— Тогда пошел вон! — притворно обиделся Иблис.
— Нет-нет, рассказывай.
— Расска-азывай. Остряк ты и подлюга. — Иблис почесался. — Слушай и не выделывайся, договорились?
— Договорились.
— На чем я?…
— Не было детей…
— Да, не было детей… Так бы и мучались, бесполезные граждане населенного пункта, если бы однажды, если бы однажды Сарра не проснулась в приподнятом состоянии, не проснулась и не рассказала Аврааму об идее. Предложила супругу отыметь рабыню Агарь, отыметь, дабы та родила Аврааму наследника. Идея понравилась — можно было иметь Агарь легитимно. И с пользой. Так и сделал. Агарь понесла, родила мальчика. Мальчика назвали Измаилом, он стал Аврааму отрадой. Спустя некоторое время старухе показалось, что и сама беременна. Вот дела, возраст чрезвычайно преклонный, все, что связано с материнством, вроде бы не работает, а живот наливается… Начались и прекратились месячные, Сарру настойчиво потянуло на рыбу, когда Сарра превратилась в раздражительную и необычайно злобную мегеру, супруги уверили: будет ребенок.
— Брат незаконнорожденному.
— Брат, — кивнул Иблис. — Через положенное время Сарра родила, мальчика назвали Исааком. Радости отца не было предела: появился тот, кому оставит наследство. От Измаила, как от незаконного и ненужного, Авраам решил избавиться. Отымев Агарь в последний раз, он дал ей лепешек, молока, два-три совета и отправил с глаз долой.
— В пустыню, на погибель, — вздохнул Велиар. — Два разлученных брата, две трагические судьбы… Эвон как все закончилось.
— Вот именно. Так что, лишь подсоби, брат, подыграй, сами друг дружку передушат, сами уморят… Братья! — Иблис тонко и влажно хохотнул. — Что с Володей?
— Звонит диспетчеру.
— Полагает — в Компанию?… Вот дурак! А говоришь — мерзавец. Еще и мучеником сделается.
— Не каркай.
Превозмогая тошноту, Щепкин выволок тело из-под стола, перетащил в ванную комнату, раздел. Несколько раз ударив ножом — с омерзением, безысходно — понял, что и в мясницком деле нужен минимальный навык. Навыка не было никакого. Убить легко, что делать с телом? Сноровки хватило единственно на некрупные выступающие части; здесь он не удержался, блеванул на себя и Заславского, переведя дух, зажмурился, швырнул в унитаз уши, нос, две — без ножниц никак не обошлось — две обезображенные фаланги.
«Черт возьми, вызвать бригаду и пусть возятся!» Но легко сказать — как сделать? — ведь перебор, анархия даже по меркам Компании. А ну как приедут, как расспросят. Нет-нет, элементарно воображение разошлось, нервишки скачут. «Нужно позвонить, пускай чистят». Их забота, за то платят… он и платит, Компания. И чтоб ни во что не совали нос, чтоб не знали кого сервируют, у кого на подхвате. Подразделения друг с другом не перекликаются: одни ведут, прочие подчищают; получил в кассе, валяй домой, к детям, не у тебя голова пусть болит — ты звено — весь паззл лишь руководство видит, а кто не в свое дело сунулся, тот… ш-ш, не принято в Компании об этом говорить — тут корпоративные интересы с глупостью человеческой непоправимо пересекаются, след зловещий оставляя. И ведь он, он, Рукавов! — бывший Щепкин, кто из ничего всем стал, почти всем в своей нише — он центр отсчета и ножка циркуля. И на большее замахнется, наверняка замахнется, всем сердцем чувствует — поперла карта, так и идет: десятка, туз… десятка, туз… очко, двадцать одно раз за разом. Раз за разом.
Заславский коченел, пятна крови, похожие на раздавленные ягоды алычи, вовсю густели. Щепкин умылся, плотно затворил дверь, прошел в спальню. Липка умер, а теперь более и не попутчик — умозрительный, бывший сердешный — теперь обидчик и кровник… не достанет Щепкин его, но в мыслях попинает, ой попинает… пусть перевернется там у себя, пусть ноженьками посучит, зубами поскрежещет; вот он, телефончик-то, и код персональный записан, один звонок и нет Заславского, и никогда не было — в трубу его, в мировой океан.