Вагон замер в нескольких метрах у остановки — на путях лежал человек. Дважды просигналив, вожатая распахнула двери.
— Твою мать, разлегся! — бросила она и выскочила из кабины.
Из салона высыпали нетерпеливые пассажиры; образовалось, зашептало у распластанного — мятые бриджи, битые тапки — у распластанного тела многоголовое кольцо: кто-то склонился над покойником и констатировал, что не дышит, кто-то предположил, что пьян и нужно перенести на лавку.
— Свят, свят! да это же Володька Щепкин, — сказала старушка и указала в сторону ближайшей пятиэтажки: — вон он, там живет… жил. Мать недавно хоронил… а теперь сам… Свят, свят… Нужно прикрыть чем-нибудь, не хорошо это… У кого-нибудь с собой одеяло имеется?
— Откуда одеяло? на «Птичку» едем! — пожал плечами молодой человек с белкой, безмятежно что-то грызущей в тесном пространстве клетки. — У него газета, может, ею накрыть? А чего он улыбается, приснилось что?
— Иди, иди, остряк! — прикрикнула вожатая, — а ну расступись, чего встали? Сюда его… вот так… за ноги.
Громыхая расхлябанным боком, техничка шла к мосту. Едва выглядывая из-за баранки, невысокий гражданин в ярко-огненном жилете хмуро глядел на дорогу. Весело насвистывая и отбивая ботинком ритмичную дробь, товарищ его, в жилете не менее ярком и огненном, таращился в окно: тело Щепкина удалялось, уменьшалось в перспективе, превращалось в запятую, затем — в точку.
— Чего там? — спросил тот, что за баранкой.
— Потащили к остановке, — ответил второй и смешливо хрюкнул: — за ноги.
Первый переключил скорость и въехал на мост.
— За мостом развернешься и обратно, потом съезд направо, — напомнил второй. — Сарай — третий от въезда во двор, за пятиэтажкой.
— Заткнись, без тебя знаю!
— Ну и пожалуйста!
Второй извлек из кармана яркий и чрезвычайно искусно выполненный брелок — фарфоровые девочка с лукошком и мальчик с сачком, — обиженно отковырял лукошко, вырвал из рук мальчика сачок, бросил отобранное в окно, оставшееся подвесил к зеркалу у лобового стекла, задумался. Первый покосился на приятеля, качнул головой.
Техничка сошла с моста, развернулась под рекламным щитом, с глянцевой поверхности которого взирал живой еще и вовсю розовощекий губернатор, вновь поспешила к мосту, чтобы затем перестроиться в правый ряд и, наконец, съехать к нужному сараю. Одновременно с этим на обочине показались идущие от реки дети. Оценив автомобильный поток как долговременный, мальчик нетерпеливо шагнул на проезжую часть. В эту секунду слева возник и критически надвинулся на детей желтый грузовой автомобиль. Мальчик толкнулся, выбросил вперед руку, другой ухватился за сестру, запрокинул голову и стремглав бросился через проезжую часть. Услышав долгий настойчивый и пугающий гудок, за которым ударил душераздирающий скрежет тормозов, девочка замешкалась, обернулась, шарахнулась от раскаленной пасти грузовика и закрыла глаза. Взметнулась к небу холщовая сумка, лопнул, вдребезги разлетелся на миллион осколков термос Рублева, сплющилась в дурацкую лепешку коробка от монпансье для хранения червяков, остановилось время.
Но ничего не произошло. Кругом все вдруг приумолкло, в кромешном испуге остекленело; девочка открыла глаза, оглянулась: затаился большой желтый грузовик, замерли люди в оранжевых жилетах, застыл в беге над землей брат, замерз распластавшийся на шоссе бурный поток автомобилей, и даже ветер, сквозящий от реки, как-то сразу скукожился и погас вовсе.
— Ты что, дурак?! — крикнул товарищу водитель грузовика. — Дай сюда! Это не белка! — Он молниеносно сорвал с лобового стекла фарфоровый брелок с девочкой без лукошка и мальчиком без сачка, швырнул под ноги, что есть силы уперся в педаль тормоза и, отпустив руль, вынул из кармана золотую луковицу часов, чтобы двинуть назад стрелки, а вместе с ними и время… В следующее мгновенье техничка затрясла фурой, выпустила неприличное темное облако плохо переваренной солярки, отошла от распластанного тела.
— Чего там? — спросил водитель и, переключив скорость, повёл на мост.
— Потащили к остановке, — весело ответил товарищ. — Не забудь: за мостом развернешься и обратно, потом съезд направо. Сарай Щепкиных — третий от въезда во двор, за пятиэтажкой.
— Без сопливых скользко!
Товарищ пожал плечами, выудил из жилетки брелок — девочка с мальчиком несут лукошко и сачок, — попробовал пальцем лукошко, подергал сачок.
— Даже не думай!
— Я и не думаю, — обиделся, спрятал в карман.
Техничка развернулась, трескуче поползла на мост. За мостом нарисовался светофор, мимо которого в обе стороны непрерывной вереницей тянулись автомобили. На обочине стояли дети, светофор не переключался, мальчик тащил девочку к дороге, та упиралась, готовая все же вот-вот сдаться, броситься через проезжую часть. Водитель грузовика дал сигнал, мальчик, не обращая внимания на опасность, схватил девочку и упрямо повлек на шоссе. Потеряв терпение, водитель высунулся из кабины и истошно, по-простому, но убедительно, закричал:
— Куда прешь, мать твою, в школе не проходили?! Мелюзга!
Мальчик — вот ведь нахал! — дерзко махнул кулаком; девочка показала язык.
— Ну что с ними делать? — Водитель щелкнул пальцами. Раздался хлопок, кабина наполнилась дымом и запахло искрой. Тут же, как вкопанные, задеревенели автомобили, — переключился светофор! Остановилось движение, всё вдруг умолкло, остолбенело. Девочка оглянулась: замер большой желтый грузовик, затаилась вытянутая вдоль шоссе очередь пыльных жуков, и даже ветер, сквозящий от реки, почудилось, как-то сразу скукожился и угас. В полной безопасности дети пересекли шоссе, спустились к пешеходной дорожке. Проводив их скучающим взглядом, водитель грузовика вновь щелкнул пальцами, оживляя светофор и движение, приноравливаясь к потоку, стал перестраиваться в крайний ряд. Спустя минуту машина въезжала в безлюдный двор, окруженный пятиэтажками.
Грузовик остановился. Рабочие вышли из кабины, направились к исходному сараю.
— Ключ давай, — протянул угрюмый руку.
— А так не можешь? — огрызнулся веселый и, со вздохом выудив ключ, отомкнул замок. — Доволен?
В сарае царили прежние запустение и сырость. Нетронутыми лежали стопки газет многолетней давности, ржавел подле стеллажа детский велосипед Володи Щепкина, узкий солнечный столб, тянувшийся от символического окошка в головах сарая к бельевой корзине, пересекал тесное и сонное пространство. Оба вошли и оба втянули носом многообещающий запах непроветриваемого помещения.
— Вот вы где! Звоню, звоню, а вас нет и нет, и некому бабке помочь. — Под дверью раздались шаги, в сарай заглянула, остановилась, заморгала старушка. — Не вижу, сынок, дай руку.
— Ты иди, иди, мать, — скрипнул нетерпеливый голос, вслед за которым в ладонь женщины опустилось козье копыто, — не до тебя. Звони еще, пусть других присылают, мы не по твоему вопросу.
— Это чего такое? Не вижу… — старушка склонилась над копытом, с недобрым предчувствием повторила: — Чего это?!
Она подняла глаза и, в испуге сфокусировавшись, разглядела влажный подрагивающий пятак. Пятак нагло ощупывал воздух у ее лица. За пятаком угадывались узкие глазки, а выше — небольшие, похожие на желуди, рожки, от которых женщина с воплями бросилась прочь, теряя по дороге обувь. Пробежав несколько метров, она без чувств повалилась на землю.
— Ладно, хватит, — строго сказал Иблис, — лезь на полку.
Раздался электрический треск, звякнул облупившийся велосипедный обод, и всё утихло.
Куда ни глянь, всюду Европа — Колизей, Эйфель, Тауэр — вот она, старая, просвещенная. Туманная. Хорошо здесь, а там… там хреново, восточней Польши, за Балтикой, хреново там. Сюда нужно, сюда оттуда. Вся Африка сюда, вся Азия. Есть на что. Должен, призван человек жить в полное горло, в силу полную — африканец ли, азиат. Как не в Европе? Коли гордость имеет и достоинство человеческое. А нет — так пусть в огороде картоплю роет, портки штопает. Потэйтас кушать сюда! Пущай роют — агрономы. Просвещенная, старая, удобная. Вот именно. Сядешь в экспресс, пролетишь Ла-Манш под морем, запестрят прямоугольники полей а-ля Ван-Гог — да они слыхом не слыхали кто такой, на грядке — замелькают дубки западноевропейские, замельтешат усадьбы, одна из которых потенциально твоя, заголосят хэдлайны на английском, — чем не жизнь? Разве не для того она, не для жизни европейской? Молодая, красивая — всё с ней, всё в душе, при теле. И папин пальчик во флаконе. А Европа не кончается. Кто с нею дружить умеет, от того не уходит, тянется к тому. Удобно. Всю душу откроет тому, в постель ляжет. Пригреет и оставит жить. Всё для человека, всё для жизни. А там что? — хрен к носу. Там жизни нет, и не предвидится. Все лучшие оттуда сюда. Комфортно. И кладбища комфортные. Не ты к ним — они в дом прут. Откроешь компьютер, войдешь на сайт, куда нужно ткнешься, и ты у могилки. Дизайн, графика — все на лучшем уровне. Анимация, опять же, надписи вращаются. Мрамор сверкает звездочками переливчатыми.