— Девушек отослал?
— Отослал.
— Братья роптали?
— Роптали.
Старик перекрестил инока.
— Ступай.
— Прощайте, владыко.
В утреннем сумраке Липка коснулся губами руки патриарха и, ступив за ворота, перестал принадлежать самому себе, братии и даже, кажется, Богу, — лишь цели, стоящей в конце долгой дороги, которую предстояло осилить, и о которой ничего не знал.
Липка спустился к шоссе, спрятал руки в карманы плаща и зашагал прочь.
Колючая проволока в хрустале унитаза, фарфоровая супница в непотребной форме, салатница в форме… также в некой интимной форме — Липка не помнил в какой — все это он видел в нескольких журналах, подготовленных предусмотрительным настоятелем. Хозяин супницы владел бюро, где разрабатывались необычные вещицы — «Ради забавы и чтоб нескучно жить. Rukavoff», — значилось в тексте. Но не Рукавов интересовал Липку.
Через час Липка взобрался в пригородный автобус, прислонился к окну, закрыл глаза. Сменив в полдень автобус на электричку, к вечеру он сошел на окраине пахнущего клубникой города, чтобы еще через час появиться на пороге безлюдного кафе. «Требуется разнорабочий», — как и ожидалось, прочел Липка рукописное приглашение и толкнулся в дверь.
Когда Липка вышел из кафе, уже стемнело. Подняв воротник, он миновал городскую площадь, нашел второй от дороги кирпичный дом и поднялся на нужный этаж.
— Вот ваша комната, — указала немолодая хозяйка. — Будете уезжать, не забудьте вернуть ключ. Телефон в коридоре.
— Спасибо, — поблагодарил Липка, закрывая дверь.
Не включая лампы, он распахнул тяжелую занавеску, прильнул к окну. Комната наполнилась светом прожекторов, караулом стерегущих комплекс почтенных зданий; неоновое солнце и буквы «VOSSTANOVLENIE Ltd» парили над самой высокой башней.
За спиной постучались, Липка, одним движением вернул занавеску в исходное положение, зажег лампу. Хозяйка позвала пить чай с клубничным вареньем.
— Иду, — отозвался Липка и, не раздеваясь, лег поверх кровати. — Иду, — повторил он, одним мгновением проваливаясь в сон, ибо устал и безмерно хотел покоя.
Не нарождавшееся молчаливое утро тяготило старика, и не ноша послушания, возложенная на смиренного Липку, — но сама долгая и путаная жизнь, о которой хотел бы не знать, удалить из памяти, и которая ежечасно, ежеминутно стучалась в дверь, давала о себе знать, навязчиво напоминала и капризно требовала жертв. Дабы отвлечься от нелегких мыслей, старик обошел владения, заглянул в кухню, где к празднику готовили дозволенную в пост рыбу, поднялся в опочивальню; оставив в дверях посох, он разделся и лег на кровать. Да уж, жизнь. «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго».
Где-то за стенной обивкой пискнула и зашуршала пожилая мышь, старик колыхнул спиной — взвизгнула пружинами сетка: напугала и вразумила одну, оставила наедине с Всевышним — другого. Старик вздохнул, повернулся на бок. «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго…»
Многое может вобрать в себя одна человеческая жизнь. Много праведного. И греховного много. Часто неразумен был молодой. И зрелый был неразумен. А сегодня? «И сегодня во многом, прости меня, Господи! — старик огладил бороду. — Вразуми меня, Господи, и наставь…» Когда-то шел против Бога, против корней шел и супротив праведного. Только ведь военную присягу принимал, людям желал служить. Заблуждался. А получилось — одному-единственному человеку. Сначала ему, потом — второму. Не счесть. Пригляделся, и вышло, что себе служит, мысли свои черные к жизни обращает. Не легко далось, с болью выкорчевывал, с потерями. Не шел лукавый из сердца, крепко сидел. И сейчас сидит? — старик привстал на локоть, оглянулся: не слышит ли кто сомнения богохульные, — нет, не сидит! И сомнений никаких нет — тверд он в вере своей и праведен. Только вот ведь как самоуверенно заявил, — святой и есть! Не хорошо это, не честно. «Прости, Господи, заблуждения наши, отпусти все вольные и невольные прегрешения…»
Старик попробовал закрыть глаза, — прошлое требовательно возникло из небытия: вот молодой лейтенант в белом халате, вот орденоносный полковник, окруженный учениками, вот стерильная лаборатория, похожая на отмытую до бела преисподнюю. Смеются ученики, и он смеется. Невесело смеются — с тайным надменным и недобрым смыслом — преисподняя обязывает. Вот стареющий вождь, кого готовят в боги; а вот его теперь уже дрожащая грудная клетка, чья желтизна пугает. Вот дочь, перед которой старик в большем долгу, нежели перед миром. Вот Липка, распахнуто взирающий на оседающий в пыль приговоренный дом. Вот внук и внучка, похожие друг на друга столь неправдоподобно, что не всякий ученый в это поверит. Прошлое требовательно возникало из небытия. Настоящее стояло у изголовья. Старик оглядел опочивальню; настоящее… здесь не молитва нужна — дезинфекция.
Да, дорогу он выбрал правильно. И людей своих ведет правильно. А если появятся страхи, так гнать их в шею, иначе — смерть. Если увидят, что усомнился — смерть. Если разуверятся — смерть. Не та смерть, что физическая, но иная, по счету большому.
Старик вытянул перед собой ладони, напряг пальцы. Вот они! — не так много, несколько человек, и первый из них — Липка. Коли ищешь человека к делу важному, не сильного бери и не умного, хорошего возьми, совестливого. И сам хотел быть таким, только упускал время, не в ту сторону шел, но на тончайшей последней грани спохватился, бросился догонять. И слава Богу. Ведь мечтал быть врачом. И был им. Но людей не лечил — все под полог глянуть хотел, с природой боролся. Мог кого-то спасти, но не спас, — теперь бежит-догоняет. Мог. А под пологом ничего не узрел — мраком лишь ожегся и страху тогда набрался. Но не остановился — с другого бока зашел — прочим вождям себя понес, чтоб поперек людей, поперек дочери, перед которой в долгу, поперек себя заблуждением, будто флагом, размахивать. Заблуждением, будто флагом, размахивать…
Между тем, за окном беззвучно набирало силу раннее апрельское утро, со двора уже отчетливо неслись голоса. Кажется, кто-то говорил о Липке. Кажется, с возмущением. Старик переломился, поднялся с кровати — скрипнули, отозвались половицы — зашлепал в ванную комнату и на полпути внезапно окунулся в без предупреждения набежавшую теплую долгожданную волну оптимизма, оптимизма в страстной неутоленной жажде которого боялся признаться даже оставаясь наедине с собой; одновременно с этим за стеной громко пробили часы, — и он троекратно перекрестился в ознаменование того, что все будет хорошо, что Липка справится.
Умывшись, прошел к зеркалу расчесать бороду. Вот какой теперь. Патриарх. Белая рубаха до полу, темный литого серебра крест на груди тяжелый. И в душе — тяжелый. Закончив туалет, облачившись в рясу и туго перепоясавшись, опустился в угол под лампаду на колени, зашептал знакомые слова. Вновь пискнула мышь, — только теперь не мешала, — старик, не замечая ничего, оживленно беседовал с Создателем. Спустя полчаса в дверь постучали. Он впустил к приборке послушника, подхватил посох и вышел из опочивальни. Во дворе два молодых лоботряса обсуждали поведение Липки.
— Чего замерли, истуканы?! — прикрикнул на молодежь игумен, — или сами без греха, бездельники? Битый час треп ваш под окнами слышу. Апостолы выискались. А ну марш к празднику!
Послушники опустили глаза долу, подскочили к настоятелю, заизвинялись, заизвинялись, облобызали руку и стрелой бросились навстречу дню.
В те безмятежные для меня дни пятьдесят второго и части пятьдесят третьего года я не знал о Проекте ровным счетом ничего. Однако когда о чем-либо догадался, братья и сестры, не в силах изменить судьбу, принял участь с хладнокровным смирением.
Вот что скажу вам, братья и сестры: страхи правят человеком, а первейший из страхов — страх смерти… Они обращались к нему «товарищ Первый», и он служил им аллегорией того, что и было именно тем, первым страхом. Всякий из них полагал, что Первый бессмертен, а потому — страх смерти ему неведом. Они ошибались: Первый был смертен. Настолько смертен, что в недрах специальных служб геронтологи в высоких офицерских рангах денно и нощно корпели над секретом продления его жизни.