Быстрее отсюда! Из этих мест, от этих людей. Все они лисы, волки и шакалы! Как трудно, невозможно трудно ждать до завтра!
У соседей по-прежнему гремела музыка. Это подстегивало ее метания по дому.
Потом Димкины гости вышли на улицу, и Ленка услышала их возбужденные голоса. Они кричали и радовались тому, что Димкин отец катал их по очереди на своих новеньких «жигулях». А Димка командовал, кто поедет первым, а кто вторым.
Им было весело, они были все вместе, а она тут одна — загнанная в мышеловку мышь. И они были правы, а она — виноватая!
Может быть, ей надо выйти и крикнуть все про Димку, и он остался бы один, а она была бы вместе с ними?!
Но тут же в ней возникло яростное сопротивление, не подвластное ей, не позволяющее все это сделать. Что это было? Гордость, обида на Димку?.. Нет, это было чувство невозможности и нежелания губить другого человека. Даже если этот человек виноват.
Она кидала в чемодан одну вещь за другой, потому что сборы эти были для нее спасением.
Именно в этот момент на пороге комнаты бесшумно выросла темная фигура, и мальчишеский голос произнес:
— Здрасте!
Николай Николаевич зажег свет — перед ними стоял Васильев.
— А вот и он, — сказала Ленка. — Легок на помине. Дедушка, это Васильев.
— Здрасте, — поздоровался Васильев второй раз и покосился на чемодан. — У вас там дверь была открыта…
— Заходи, заходи, — обрадовался Николай Николаевич. — Мы только что о тебе разговаривали. Лена мне сказала, что тебе нравятся наши картины.
Николай Николаевич вскочил и прямо вцепился в Васильева. Ведь он пришел сам — значит, он к Ленке относился хорошо?
— Нравятся, — мрачно ответил Васильев и снова покосился на чемодан.
— А какая из картин тебе нравится больше всего? — не унимался Николай Николаевич.
— Вот эта. — Васильев ткнул пальцем в Раевского, чтобы отделаться от Николая Николаевича. — А кто он такой? — спросил он почти машинально. Сам же в это время не отрываясь следил за Ленкой.
Николай Николаевич обрадовался:
— Как же… Это герой Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года, генерал Раевский. Здесь, поблизости от нашего городка, было имение дочери Кутузова. Генерал Раевский приезжал туда, и мой прапрадед написал его портрет. Это был знаменитый человек. В Бородинском сражении участвовал. Когда разгромили восстание декабристов, то царь Николай вызвал его на допрос, чтобы узнать, почему он их не выдал, — ведь он был под присягой и знал о тайном обществе. — Николай Николаевич выпрямился и торжественно произнес слова Раевского: — «Государь, — сказал генерал Александр Раевский, — честь дороже присяги; нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись еще».
Ленку эти слова удивили — она перестала складывать чемодан и спросила у Николая Николаевича:
— Как он сказал? Генерал Раевский?
— Ну, в общем, он сказал, что без чести не проживешь, — ответил Николай Николаевич.
Васильев посмотрел на Ленку и вдруг спросил:
— Значит, уезжаешь?.. Значит, ты все-таки… предатель? — Он усмехнулся: — А как же насчет чести, про которую толковал генерал Раевский?
— Это неправда! — возмутился Николай Николаевич. — Лена не предатель!
— А почему же она тогда уезжает? — наступал Васильев.
— Не твое дело! — ответила Ленка.
— Струсила! — жестко сказал Васильев. — И убегаешь!..
— Я струсила?! — Ленка выскочила из комнаты. Теперь ее голос раздавался издалека: — Я ничего не боюсь!.. Я всем все скажу!.. Дедушка, не слушай его! Я ничего не боюсь!.. Я докажу! Всем! Всем!.. — Она снова вбежала в комнату, на ней было то самое платье, которое горело на чучеле, и тихо сказала: — Всем докажу, что никого не боюсь, хоть я и чучело! — Повернулась и вышла из дома.
Васильев рванулся за нею, но Николай Николаевич задержал его.
— Я хотел ее догнать, — сказал Васильев. — Может, ей надо помочь?
— Теперь уже не надо. Теперь, я думаю, она сама знает, как ей быть. — Николай Николаевич поманил его пальцем и тихо добавил: — В сущности, ты неплохой парень… Но какой-то… прокурор, что ли.
— А все-таки почему она уезжает? — упрямо переспросил Васильев.
Николай Николаевич посмотрел на Васильева: на его худенькое мальчишеское лицо, на очки с одним стеклом, на крепко сжатые губы, на весь его правый и убежденный вид и вдруг почему-то разозлился.