Ленка промолчала.
— Ты что молчишь? — Тетя Клава возмущенно наступала на Ленку, вооруженная ножницами и расческой. — Может, ты его уже простила?
— Ни за что! — ответила Ленка.
— Садись в кресло, — приказала тетя Клава. — Ты будь гордой! Кто-то же должен не прощать!.. Милая моя, золотая, я из тебя такую красотку сделаю! Он закачается!.. А ты плюй на них, на мужиков, направо и налево…
Тетя Клава развязала ленточки в Ленкиных косах.
— Косы можно не распускать, — сказала Ленка.
— Это почему же?
— А меня… наголо.
— Это что еще за фокусы! — возмутилась тетя Клава. — Что ты за казнь египетскую себе придумала?
— Меня Чучелом дразнят, — сказала Ленка.
— Ну и что? — ответила тетя Клава. — А моего Толика — Рыжим.
— Я хочу, чтобы все видели, что я страшилище!.. Что я настоящее чучело!
— Ну уж нет! Лучше я тебя красоткой сделаю. — Тетя Клава улыбнулась. — Хорошая прическа знаешь как помогает!.. — Она принялась расчесывать Ленкины волосы. — Вот увидишь! Я тебя сейчас причешу, постараюсь, и у тебя настроение изменится.
— А я — чучело! — Ленка вскочила. — И не боюсь этого! Я всем это докажу!.. — Она схватила ножницы и как начала кромсать свои волосы!
— Ты что, ненормальная?! — Тетя Клава бросилась к Ленке. — Остановись!..
Ленка бегала по парикмахерской, увиливая от тети Клавы, шмыгая между кресел, кромсала свои волосы и кричала:
— А я чу-че-ло!.. А я чу-че-ло!..
Наконец тетя Клава поймала Ленку, хотя было уже поздно: та успела выстричь несколько прядей волос.
— Что же ты наделала? — Тетя Клава прижала Ленку к себе и укачивала, как маленькую. — Лопушок ты несчастный… А рыженький мой был раньше добрым. Честное слово! Сердце душевное… А на тебя закричал: «Гадина!» Домой в тот день пришел взъерошенный, грубил. А потом, не поверишь, заплакал вдруг мой Толик, совсем как маленький.
— А я раньше не знала, что его Толиком зовут, — грустно сказала Ленка.
— Толиком… Толиком… — Тетя Клава подвела Ленку к креслу. — Садись, милая, я тебя остригу, как хочешь остригу.
Ленка села в кресло, и тетя Клава накрыла ее простыней.
А тем временем праздник у Димки Сомова приближался к концу. Часть ребят разошлась, и осталась только мироновская компания, самые близкие друзья.
— Давайте гулять до утра, — предложила Шмакова.
— Шмакова дело предлагает! — закричал Попов. — А, ребя?..
У Попова Шмакова всегда предлагала «дело».
— Лохматый, ты ночуешь у меня, — сказал Рыжий.
— Везуха! — ответил Лохматый. — Не надо тащиться в лесничество.
Валька подскочил к проигрывателю и врубил его на полную мощность.
— Чтобы у Бессольцевых стекла звенели! — хохотнул он. — Хорошо веселимся!..
Шмакова схватила за руку Димку, и они начали танцевать. Шмакова крутилась, извивалась — танцы были ее стихия.
И вот тут открылась дверь, и… явился новый, совершенно неожиданный гость. В комнату ворвалась Ленка.
Но какая!.. Неузнаваемая!..
Вязаная шапочка натянута до бровей, куртка нараспашку, а под нею знаменитое обгорелое платье.
Но дело было не в том, как она одета, а в том, какое у нее было необыкновенное лицо, преображенное до неузнаваемости ее смелым поступком. Раньше лицо у нее бывало добрым, милым, отчаянным, жалким, а теперь оно было вдохновенно-решительным.
И всем сразу стало ясно, что она пришла к ним затем, чтобы сделать то, что хочет. И помешать ей никто не сможет.
Они все это поняли и замерли. Только что смеялись, хохотали, танцевали, а тут окаменели. Ждали, что же будет дальше.
А Ленка не торопилась.
— Братцы, чего же вы не танцуете? — спросила Ленка. — Давайте!.. Прыгайте!.. — Она начала танцевать, кривляясь и паясничая.
Но тут пластинка кончилась, музыка оборвалась, и наступила тишина.
— Жалко, не потанцевали. — Ленка посмотрела на ребят и впервые, встречаясь с ними взглядом, не дрогнула. Она почувствовала в своей душе давно забытый покой. — Какие вы все красивые!.. — Прошлась по комнате, оглядывая каждого, как будто очень давно их не видела. — Не дети, а картинка!
Ленка остановилась посреди комнаты.
— А я — чучело! — Резко сдернула шапочку, открывая всему миру свою остриженную голову. — Чу-че-ло! — Ленка похлопала себя по голове. — Хороший кочанчик! И рот до ушей, хоть завязочки пришей. Правда, Шмакова?