Несколько дней назад
Алиса распахивает дверцу Тимова холодильника, видит ополовиненную бутыку водки. Помедлив, достает ее, отвинчивает крышку. Лезет в карман.
Слышны звонки телефона в комнате Тима. На полу этой комнаты навзничь лежит сам Тим. Глаза его открыты, но мутны. Рот, подбородок и часть груди испачканы кровавой рвотой. Рядом с Тимом — опрокинутый стакан и небольшая лужица. Телефон продолжает звонить.
В деловом кабинете у офисного стола, привалившись к краю, стоит девушка в деловом костюме. Держит у уха трубку:
— Здравствуй, Денис…
— Ты, наверное, догадываешься, Юля, — говорит с того конца провода Денис, — почему я тебе звоню…
— Он тебе тоже звонил? — помедлив, полуутвердительно.
— Да. Звонил. И и-мейл прислал.
— Со списком?..
— Да. И я проверил, — после небольшой паузы. — Все правда.
— Господи… Я пыталась ему звонить… У него никто не отвечает…
— Его нашли вчера. У себя на квартире. Видимо, отравление… какой-то химией.
— Денис… Денис, надо же встретиться?..
— Да… Всем… Кто еще остался.
— Ты их обзвонишь?..
2004
— А почему на Красной площади?
Аж вперед подалась. Пытается — рефлекторно, наверное, — придать голосу такую профессиональную нейтральность, отсутствие эмоций с заведомым превосходством в подтексте. Еще бы — она-то отправится отсюда в свою долбаную редакцию (где распишет, разукрасит тебя по собственному усмотрению), а ты — на нары… Но видно же, что ей самой интересно. Коза.
— Потому что он туда побежал, — я пожал плечами.
— Вы бежали за ним от метро? От «Охотного ряда»?
Сколько ей лет? Да тридцатник от силы… Профессионалка хренова. Криминальный репортер. Смолит-то, смолит — как большая. По-мужски. По-репортерски… И табачище крепкий — перебарщиваешь, дитя, блин, с позерством… Представляю степень ее самодовольства: коза козой, а бетономордые менты с ней, видишь, цацкаются, следаки пускают за здорово живешь в собственные кабинеты (почему он, кстати, ее пустил?), отморозки-рецидивисты с «перстнями судимости» по фене на вопросы отвечают… а также маньяки, психопаты, шмаляющие почем зря в людей в новогоднюю ночь под Спасской башней…
Я невольно ухмыльнулся:
— Угу. От метро.
Но первого января с утреца она таки сюда прискакала. С мешками под мутноватыми альдегидными глазами. Такая история, конечно… Экс-клю-зив.
— Вы действительно стали стрелять, когда начали бить куранты? Почему?
Почему-почему… Ты ж, коза, все равно не поймешь ни хрена.
— Потому что иначе б он ушел…
И тут на меня накатило — я вспомнил, как несся за ним, ломился, ни черта уже совершенно не соображая, хрипя, толкаясь… Я даже, кажется, задохнулся, как задыхался там — расхристанный, шатающийся, мокрый, громко топочущий, с вытаращенными глазами и разинутой пастью. В праздничной, поддатой, укутанной-застегнутой, всхохатывающей, нетерпеливой толпе — в раскрасневшейся, отдувающейся паром, морозно переминающейся, постукивающей ножкой об ножку, не таясь разливающей, разбрасывающей бенгальские искры, поглядывающей на часы: кто на запястье, кто вперед-вверх — в том направлении, куда он, сука, и бежал, резвый, виляющий, словно совершенно не уставший, чесал, ввинчивался, протискивался, отпихивал… Я уже почти потерял его из виду. Я его уже почти потерял.
Я действительно мало что понимал и воспринимал — и вроде бы даже не услышал раскатившегося в небе огромного, гулкого, звонкого, победного перелива… Просто в следующий момент в руках моих заплясала эта чертова штуковина — а толчея сказочно-послушно и быстро стекла в стороны, сминая сама себя… Наверное, я что-то орал, наверное, орали вокруг — он обернулся: на бегу, лишь немного снизив скорость. Не оглянись он, не притормози — ведь ушел бы, ушел, скрылся за спинами…
Легких не было, сердце скакало меж диафрагмой и теменем, скакала в страшно далеких и мне не принадлежащих ладонях эта хреновина — и не думая, разумеется, наставлять недлинное свое рыльце туда, куда надо… И вдруг все запнулось: стоп-кадр. Он вполоборота, и ствол, уткнувшийся-таки в него, и палец, чертов мой палец, не могущий, не могущий шевельнуться.