– Значит, профессионалка?
– Ага.
– Да-а, угораздило же меня! Но хоть компания пострадавших-то приличная?
– Приличная, приличная. Вы вместе с Рэем и Стивом будете.
– Ну тогда другое дело! Я умолкаю и убираюсь к себе залечивать раны. Помогите мне встать! Ну дайте же раненому руку!
И я, простая душа, дала. А ему только этого и надо было: в мгновение ока он меня перебросил на кровать, и с прижатыми руками я оказалась пригвожденная, разъяренная и абсолютно беспомощная. Он, смеясь, нагнулся ко мне и поймал мои губы и только на мгновение со страстью прижался к ним. Я не поверила, но он отпустил меня! И я в него не попала: первый раз он, хохоча, увернулся от летящей в него подушки, а от второй просто успел скрыться за дверью.
Чтобы меня не разорвало от ярости, я благоразумно бросилась в ванную и пустила холодный душ на полную мощность. Очень действенный метод. Я даже его галстук не выбросила, а просто сложила и убрала с глаз долой.
Потом я зашла в мастерскую, чтобы прихватить все необходимое для этюдов, но они не состоялись, потому что он был там, как ни в чем не бывало, а я-то втайне беспокоилась, думала, как же он появится теперь передо мной? Оказывается, можно, да еще и выговаривать мне не постеснялся:
– Опаздываете, дорогая, вот уже пятнадцать минут я здесь скучаю без вашего общества, на сегодня у вас осталось час и сорок пять минут.
И так непринужденно держится, и глаза такие ласковые, со смешинкой. Убиться, да и только! Высший класс нахальства и самообладания! Но раз так, то и я не лыком шита!
Усадила его, берет поправила и отработала в полном молчании плодотворно. Сеанса три-четыре всего осталось, и портрет готов, и, кажется, не хуже, чем в его фамильной галерее.
Я не спеша все сложила, вытерла руки. Может, догадается убраться? Нет, не догадался, а за мной увязался.
Но в комнату мою я его не впустила, он за дверью остался, ждет, думает, выйду. Ну жди, жди.
Я собрала книги и полезла через окно, радуясь, как здорово его обставила. Но, увы, оказалось, преждевременно. Когда имеешь дело с этим прожженным типом, ни за что ручаться нельзя заранее, поскольку спрыгнула я прямо к нему в лапы, к его несомненному удовольствию.
– Ну что вы злитесь?
– Как это что? И вы меня еще спрашиваете?
– Да, не могу понять. Это я должен злиться, ну сами посудите: вы нанесли мне второй раз жестокое поражение, причем не только моральное, но и физическое, вот можете потрогать.
Я потрогала, но шевельнувшееся в душе раскаяние было подавлено в самом зародыше.
– И у вас есть еще возможность отыграться на моем авторском самолюбии.
– И отыграюсь!
– Начинайте, я безропотно вас выслушаю.
– Сначала отпустите меня!
– Хорошо, но я буду держать вас за руку, чтобы вы не сбежали.
И я начала, и задала ему жару! Не забыла ничего: ни длинноты, ни неудачные сравнения, ни банальности, ни неясности сюжетных линий, ни сомнительные эпитеты, ни схематизм и невнятицу, ни прочие недостатки, которые без труда можно найти у любого классика. Он терпел эту пытку молча и стойко, но вот, когда я дошла до философского осмысления действительности, он взорвался: отбросил мою руку, которую еще до того удерживал, обозвал псевдоученой курицей, которая так же разбирается в настоящей литературе, как он в членистоногих, и шагнул прямо в кусты напролом.
Я прокричала ему вслед, что сам он индюк надутый, походила туда-сюда, но мало-помалу у меня зародилось беспокойство. Сначала я просто раздраженно отмахнулась от него, но оно стало расти, расти и разрослось до очень яркой картины: Корсан сжигает свои рукописи. Он прямо охапками бросает их в огонь, шурует кочергой, дико хохочет, потом берет пистолет и стреляется!
Я зажмурилась и присела в момент предполагаемого выстрела. И понеслась во весь дух. По дороге я чуть не сбила Жоржа, кого-то еще. Боже мой! Только бы успеть! Только бы успеть! В доме его не оказалось, и он не уезжал, и не брал вороного, и никто его не видел. Я обежала всю округу и не нашла его! Как сквозь землю провалился окаянный! Все кончено! Я теперь убийца! Душегуб!
У меня уже появились проблемы со зрением, но когда ноги принесли меня к пруду, я все же увидела его.
Он сидел на утешительном дереве, живой и невредимый. Я бросилась к нему. Он заметил меня и вскочил.
– Что случилось? – с тревогой спросил он. Я как дура улыбалась от уха до уха и ничего не могла с собой поделать, но что-то же надо.
– Я должна вам сказать, что ваши рассказы мне очень понравились, – и опять беспомощно замолчала.
– Несмотря на то, что вы мне недавно наговорили?
– Да, они замечательные, и вы настоящий большой писатель, и я сняла бы перед вами шляпу, если бы она у меня была.
Но мое признание не произвело на него никакого впечатления, он стоял такой же хмурый, насупленный и надменный.
– А как же быть с длиннотами в «Бойце»? Интересно, где это вы их там откопали?
Я объяснила, но он не согласился, он опроверг меня, не оставив камня на камне от моих доводов, но я тоже не согласилась, и так по каждому пункту моей недавней критической речи. Мы спорили, размахивали руками и стояли каждый на своем насмерть. Мы дошли до того, что уже яростно орали друг на друга, и неизвестно, к чему бы это нас привело, возможно, и к рукопашной, если бы я не топнула ногой от досады, не поскользнулась и не уцепилась за Корсана, которого утащила за собой в воду. Там было неглубоко, но вязко, и когда мы вынырнули, он был весь облеплен водорослями, илом, тиной и еще чем-то разноцветным. Я не удержалась и расхохоталась, но он тоже не остался в долгу, потому что я была не лучше. Мы смеялись до коликов. Я никогда так не смеялась, у меня даже сначала не было сил собрать с него эту зелень. И даже когда мы возвращались, мы еще смеялись. И вообще целый день, как посмотрю на него, как вспомню его бешеные непонимающие глаза, а на носу тот прилипчивый лист, так у меня губы самопроизвольно разъезжаются.
Только вечером он, наконец, признал правоту некоторых отдельных моих доводов, а я, в свою очередь, что в его аргументах, возможно, есть свои резоны. Дело кончилось тем, что у двери моей комнаты он церемонно вручил мне еще одну трубочку рассказов и, пожелав спокойной ночи, удалился.
Я открыла дверь и подошла к окну. Было утро. Свежий ветер чуть трогал занавески и приносил аромат неизвестных цветов, который был чуден и которому я не переставала удивляться. Мой взгляд, скользнув по ночному великолепию за окном, остановился на белых листах, которые я прижимала к груди. Я улыбнулась, медленно разделась, бездумно полежала в темноте и включил лампу.
Читала я взахлеб до тех пор, пока не прочитала все рассказы, потом долго лежала и не могла освободиться от нахлынувших образов, слов, обрывочных недосказанных мыслей и восторгов, да, именно, потому что это было великолепно. Но мало-помалу усталость взяла свое, и я забылась коротким неглубоким сном.
ГЛАВА 37. СТИХИЯ
Проснулась от страшного грохота и хлопанья оконных рам. Я заставила себя встать, чтобы закрыть их, но это было нелегко: сильный шквалистый ветер бешено врывался в комнату, заливая ее потоками холодной воды, рамы были такие большие и тяжелые, а напор так силен, что я скоро промокла до нитки и отчаялась. Я не могла их закрыть, не доставала до верхнего шпингалета, а на одном нижнем они вряд ли удержатся. И еще эти бесконечные ужасающие всполохи и раскаты грома, от которых во мне поднимался безумный страх, еще немного – и он меня захлестнет, я потеряю голову.
И это произошло, когда появился Корсан. Ничего не соображая, я бросилась мимо него на кровать и зарылась с головой в подушки и одеяло, но мне этого уже было мало, я все равно боялась и тряслась.
Корсану пришлось отобрать у меня подушку, которую я прижимала к голове, чтобы до меня дошел его вопрос.
– Лиз, что с вами?
– Н-н-ни-чего, в-вы закрыли окна? – еле выговаривала я непослушными губами.
– Да.
– Ид-д-ди-те, я-я, у м-меня пройдет, я грозы б-боюсь.