— Какая наглость! — пыхтел он. — Оставьте в покое мою собаку и убирайтесь подобру-поздорову.
— Ты еще мне угрожаешь, жиртрест! — прошипела мама. — Сперва украл нашего пса, а теперь на невинных женщин набрасываешься? Так-то ты развлекаешься по воскресеньям!
Мама как разойдется — не остановишь. Она была вне себя. Оправданием ей могло служить лишь то, что она в самом деле приняла чужого пса за Килроя. Собак она различает плохо. Да и людей частенько не узнает.
— Неслыханно! — простонал мужчина, глаза у него вращались, как шарики в игральном автомате. — Ну разве можно так распускаться?!
— Вам лучше знать, — огрызнулась мама. — С меня хватит. Отпустите собаку и убирайтесь.
Господин выпустил ошейник и ущипнул себя за щеку. Наверное, хотел убедиться, что весь этот кошмар происходит наяву. Потом он шагнул к маме. От возмущения его трясло так, что зеленое пальто ходуном ходило над здоровенными туристскими ботинками.
— Вот я вам покажу, чья это собака! — заорал он, заламывая руки.
Сейчас сцепятся, испугалась я. Но в этот миг два дюжих парня в спортивных костюмах схватили господина за руки.
— Ну-ну, остынь маленько, — сказал один из них. — Пошумел, и будет.
— Подумать только, какие попадаются типчики, — возмущалась мама.
Она здорово смахивала на разгневанную богиню. Красное вечернее платье, которое она в спешке натянула перед отъездом, трепетало на ветру, словно крылья неистового ангела. Желтые глаза сверкали, крашеные черные волосы развевались, как знамя.
— Идем, Килрой, — позвала мама и пошла прочь через толпу зевак.
Чужой пес покорно поплелся следом. Он вилял хвостом и преданно лизал мамины пальцы. Никто не усомнился бы, что это мамина собака.
— Голиаф, Голиаф! — в отчаянии принялся звать господин.
Но собака даже ухом не повела. Наверное, рада была смыться от такого злюки и от дурацкой клички Голиаф.
— Дорогуша, вот ты где! — защебетала мама, заметив меня. — Посмотри, кого я нашла!
Она гордо указала на белого пса, который, задрав нос, трусил у ее ног.
— Бежим! Живо! — прошипела я и потянула ее за руку. — Это не Килрой!
— Что ты говоришь?
— Это не Килрой! — повторила я. — Неужели непонятно? Это другая собака, бежим к машине!
— А с псиной что делать? Надо ее вернуть. О, боже!
Я кое-как убедила ее, что отводить собаку не стоит. Мы чесанули прямо по газону. А когда мы добежали до машины, пес чуть было не вскочил на заднее сиденье. Большого труда стоило уговорить его остаться, пришлось скормить этому обжоре половину рулета.
В заднее стекло мне было видно, как он потрусил назад к поредевшей толпе, к Боргену и телебашне.
На обратном пути мы вдоволь посмеялись, вспоминая маму, незадачливого господина и его собаку, так охотно последовавшую за нами. На миг показалось, что все наладилось. Но веселье было недолгим. Ингве расстарался и к нашему возвращению сварил суп, но у нас не было аппетита. Мы даже не улыбнулись, когда Ингве, разливая суп, макнул в кастрюлю свой галстук.
Мама чувствовала себя одураченной глупой неудачницей.
— Ты права, — пробормотала она, застыв над тарелкой. — Мне надо больше заботиться о доме. Пора мне стать нормальной мамашей.
И весь вечер она старалась быть нормальной мамой.
Она бороздила пол чудовищным блестящим пылесосом, который так ревел, что не давал разговаривать. Потом долго терла оконные стекла так, что они скрипели, словно моля о пощаде. Затем обмела паутину, сгребла в кучу грязную одежду, распаковала ящики и картонки, расставила по местам мебель, полила цветы, заварила чай и все это время была абсолютно невыносимой.
— Не думайте, что я все это делаю в охотку, — приговаривала она время от времени, раздраженным плаксивым голосом, какой бывает у нормальных матерей.
Когда в надраенных полах отразилось вечернее небо, мама приказала Ингве повестить хрустальную люстру. Как только бедолага, держа люстру обеими руками, вскарабкался на шаткий стул, лицо у него позеленело, а колени задрожали. Люстра зазвенела, словно тысяча крошечных колокольчиков, а стул, дробно постукивая ножками, заплясал по полу.
— Что с тобой? — в изумлении вскрикнула мама.
Я остолбенела: вот уж не знала, что этот зануда умеет так ловко балансировать.
— Помогите мне слезть! Помогите слезть! — верещал Ингве, меж тем как стул сам собой маршировал мимо журнального столика в прихожую.
В ту самую минуту, когда стул добрался до порога и я уже стала гадать, как он одолеет это препятствие, мама подхватила и Ингве, и люстру. Ноги бедняги дрожали, а лицо покрыла испарина.