— Слава Богу, вы сами стали оправдывать его.
— Нет, милостивая государыня, вы ошибаетесь, я нисколько не оправдываю его. Он шалопут, вертопрах, но что делать: нужно принять его, каков он ни есть.
— Вы говорите, что его нужно принять? — спросила я с улыбкой.
Старик испугался.
— Напротив, не нужно его брать! Зачем его брать, пускай черти берут его!
Он посмотрел на меня, я улыбнулась.
— А что, — сказал он, — пока я разъезжал по делам, не сделал он тебе втихомолку предложения?
— Нет не он, но я, может быть, сделаю ему предложение, потому что другого исхода не вижу.
— Так вот до чего дошло! Старик ломал руки.
— Он любит меня.
— Ба! Нет ничего удивительного!
— И я его люблю.
Он схватился за голову, побежал по комнате, возвратился назад и воскликнул:
— Не пугай меня! Правду ли ты говоришь?
— Я люблю его, — повторила я опять.
— Теперь только остается, — сказал он с горькой иронией, — поехать в Западлиски и сделать ему предложение, а потом заехать за ним в карете и взять его в Румяную. Прекрасно, прекрасно!
— Ну, а если дошло до этого?
— Это безумие!
— Называйте, как хотите.
— Подожди, по крайней мере, пускай он сделает тебе предложение.
— Но он такой застенчивый, я никогда от него не дождусь этого.
— Он застенчивый? Маленький ребенок, бедняжечка!
— По крайней мере, он никогда ни слова не говорил мне об этом.
— Расчет! Цыганская штука!
— Можно ли так осуждать человека?
— Я не осуждаю его, но боюсь.
— Бог поможет.
— Эх! Знаете ли вы пословицу: береженого — Бог бережет. Я твой опекун и не хочу им быть на одной только бумаге. Помилуй, не делай скандала — ожидай!
— Хорошо, я буду ждать. Он поцеловал мою руку.
— Но если уже на то пошло, вы не будете, папаша, сопротивляться?
Старик подумал.
— Разве ты не делаешь со мной все, что захочешь? Эх, не будь я так слаб, имей я более власти над самим собою, я никогда не согласился бы на этот брак.
После этого разговора он уехал, и как сам сознался мне теперь, поехал прямо в Западлиски. Он уверял Юрия, что во мне нет никаких чувств, что я безжалостно отказала нескольким искателям моей руки, что я живу одним разумом, но не чувством; он надеялся отклонить Юрия от предложения. Усилия его были напрасны, потому что Юрий никогда не был слишком смел со мною. Наконец, настала решительная для меня минута. Я была не совсем здорова, приехал Юрий. Лацкая, по обыкновению, ушла, чтобы не быть свидетельницей нашего разговора, который чрезвычайно раздражал ее. Я просила его читать мне книгу; на столе, как будто нарочно, лежали сочинения Якова Ортиса. Ты верно знаешь Ортиса? Фосколо издал их в первый раз в Лондоне.
Когда мы дошли до страстной сцены между Терезой и Яковом, он не решался читать далее. Я напрасно настаивала, он не хотел продолжать; он не мог скрыть своего волнения; чувство, раздраженное чтением, рвалось наружу. Может быть, и я, потеряв терпение, довела его до неизбежного признания, которого он боялся. Наконец, он открылся — у меня не хватило ни слов, ни силы; молча я подала ему руку, мы разговаривали только глазами. Он любит меня; я почувствовала бы, если бы он лгал: притворство обнаружилось бы в словах, в движениях, но нет, он любит меня! А я… зачем писать? Я люблю его также горячо и всегда буду любить. Пишу эти слова, и у меня потемнело в глазах: человек часто в жизни произносит это слово всегда, но оно бывает так непродолжительно. Грустно, печально, страшно даже на пороге самого счастья!
На другой день мы увиделись только вечером; он приехал с конюшим. Старик целый день провел в Западлисках, но о вчерашнем разговоре ничего не знал. Я встретила их с радостным и сияющим лицом; конюший, посмотрев на меня, вероятно, догадался, потому что все это время он упрекал меня, что я грущу. Действительно, я просияла от радости и помолодела, — такая быстрая перемена не могла быть без причины. Конюший, заметив это, сказал мне мимоходом:
— А может быть, уже сделано предложение?
— Отгадайте? — спросила я шутя.
— Ты готова сама броситься на шею! — сказал он нахмурившись.
— Я? Нет!
— Так он дерзкий! Этого-то я не ожидал.
Чуть заметная грусть и ревность выразились на его лице.
— И так он отнимает тебя! — воскликнул старик. — Ты не будешь любить меня. Он все еще сердится, я сделал ему столько зла!
— Пан Юрий, — возразила я, — вы ведь любите пана конюшего и не помните зла?
Этот неожиданный вопрос озадачил Юрия.
— Без всякого сомнения, я уважаю деда и не помню зла, которое он сделал мне.