— Еще немножечко, еще…
Телега тонула в жиже почти до ступиц колес. Один раз конь заколебался, куда бы ему ступить. В этот миг красный овод, величиной с шершня, до крови ударил Савраску в пах. Савраска садану по оглобле задним копытом и, сердито всхрапывая, попер телегу, провалился, выскочил и вдруг лег брюхом в лужу, уронив цветочный венок.
— Но-но! — сгоряча кричал Василек.
— Не надо погонять! — испугалась Людмила. — Куда же он пойдет? Везде топко.
— Вот тебе и четыре ноги, — проговорил Петруша.
Милешкины окружили коня, беспомощно лежавшего с жалким и кротким выражением в круглых глазах, от растерянности не знали, что делать. Первой нашлась Людмила: развязала супонь, чересседельник, сбросила с коня дугу и хомут. Конь отдохнул и забился, застонал, обрызгав грязью Милешкиных, вырвал увязшие ноги, вскочил и подался в кочки, волоча за собой вожжи.
Конь стоит, встряхивает косматой гривой, хлещется мокрым хвостом. Милешкины, тоже по колено в воде, смотрят бестолково на Савраску, на телегу, на огромный мешок с хлебом и не знают, что им дальше делать. Домой бежать или как-нибудь дотащить хлеб до поля?
— Думайте скорее! — прикрикнула на братьев Люсямна. — Три мужика, а такие ляли…
— Что ж тут долго гадать, — проговорила Людмила, ополаскивая руки в луже. — Понесем на себе. Не оставлять же людей без хлеба.
Так и решили сделать. Василек отвязал от узды вожжи и понужнул коня — тот охотно подался назад, в деревню. Людмила завязала в свою косынку три булки и подала Васильку, Люсямне — две, а Петруше с Мишуткой в подолы рубах положила по одной. Оставшийся в мешке хлеб она взвалила на себя.
Брела Людмила первой, за ней гуськом удальцы. Над болотом дрожало душное марево, горячий хлеб жег Людмиле спину; волосы ее раскосматились, сама обливалась потом. Утопая по колени в болоте, мать кричала ребятам, куда нельзя ступать. Ребятишки отставали, часто приходилось ждать Мишутку. Булка припекала ему живот и с каждым шагом казалась все тяжелее. К тому же жгуче кусались оводы. Булку он, как ни берег, изрядно подмочил, а потом и сам окунулся с головой в лужу. Встал — весь в грязи — и заревел благим голосом. Людмила опустила мешок на кочки, вытащила из лужи Мишутку.
— Ну, хватит, хватит… — утешала она сынишку, промывая ему лицо.
Мишутка ревел. Вспомнил он веселую румяную девушку Варю, как она белыми быстрыми руками брала с полки булки, клала в мешок и приговаривала:
«Эту отдашь, Мишутка-Прибаутка, красавице, эту — лучшей работнице, а вот эту булочку — влюбленной девушке…»
Мишутка смотрел на Варю, слушал ее ласковый говор и проникался глубоким уважением и к Варе, и к горячим, душистым булкам. Когда нес он в подоле рубашки свою булку, то все время думал, как бы не упасть, донести до помидорного поля и отдать самой доброй и красивой тетеньке, а теперь что он принесет на табор? Братья, Люсямна и мама Мила обрадуют людей хлебом, а он, Мишутка, явится с пустыми руками. Вот почему мальчуган никак не мог успокоиться. Сидел на кочке весь мокренький, маленький, держал на коленях ком грязного хлеба и плакал навзрыд. Людмила пыталась по-хорошему уговорить его, но Мишутка не поддавался на ласку. Тогда мать в сердцах крикнула:
— Замолчи, чудо гороховое! Посмотреть бы в этот час, что поделывает наш Тимоха Милешкин на БАМе! — разозлилась Людмила. — В палаточке полеживает с папироской в зубах или рябчиков из мелкашки постреливает… Ему — чисто, светло танцевать, а тут… Ну скажите, удальцы, зачем нам такой отец сдался?..
— Без папы луж бы не было на мари и конь бы не застрял, — с иронией заметила Люсямна.
— Плохой у нас папка, — заикаясь, промямлил Мишутка.
— Ты еще не подпевал! — обрушилась на него сестра. — Ишь жук выискался, туда же — отца родного хаять… А чего расселись? Ну-ка вставайте. Солнышко голову печет — обед настал, а люди без хлеба… — И, взяв свой узелок с двумя булками, девочка подалась в сторону поля.
Пошли все, один Мишутка продолжал горемыкой сидеть на кочке.
— Пойдем, Прибаутка, — сказала Людмила. — Выберемся из мари, я тебе другую булку дам.
— Я счас хочу нести.
— Да ты опять искупаешься.
— Не пойду тогда… — запел Мишутка.
— Ну и дети у меня народились! Один другого краше! — взорвало Людмилу. — На тебе булку, на! Только попробуй ее замарать, я тебя тогда так окуну в лужу, что век не отмоешься!