Мать развязала мешок и выбрала самую маленькую булку. Мальчонка с радостью принял ее в подол выстиранной рубахи и побрел за братьями. Людмила замыкала шествие, не теряя зла на Милешкина. Удальцы, наконец, вышли на бугор, повалились с ног; немного отдохнули и потянулись сквозь релку на отчетливо слышимый гул тракторов.
Два трактора тянули полем многолемешные окучники. Женщины двигались вдоль гряд и поправляли цапками присыпанные кусты помидоров; где надо, подгребали, выдергивали траву и все посматривали на дорогу, в сторону села: им пора обедать, ждали хлеб. Увидев горемычных Милешкиных, человек десять заспешили к ним навстречу, остальные — к дощатому навесу, где дымилась кухня. Незнакомые женщины взяли у ребят хлеб. Мишутка никому не отдал свой, сам донес к табору. На таборе шефы, колхозницы и председатель Пронькин подняли смех: комично выглядели чумазые и печальные удальцы-молодцы.
— Ай да хорош мой резерв! — дергал белесыми бровями Иван Терентьевич. — Вас осталось только в кино снимать.
Милешкины молчком спустились к озеру. Накупались вдоволь в теплой воде, согнали с себя мрачное настроение, усталость и спокойными вернулись на кухню.
Шефы и колхозницы ели гороховый мясной суп и за обе щеки уплетали мягкий, еще теплый хлеб. Людмила смотрела на своих удальцов, и ей очень хотелось знать, что они чувствуют, глядя на душистые ломти хлеба в руках работниц? У ребят были удивительно красивые лица — какие-то добрые, осмысленные. Мишутка сидел за столом, положив подбородок на сложенные руки, смотрел и не мог насмотреться, как люди едят хлеб.
Заповедное озеро
На Цветочное озеро, где росли лотосы, готовились идти с вечера. Людмила отварила молодой картошки, набрала пупырчатых, словно озябших, огурцов, налила в литровую бутылку сладкого чая. Пока мать собирала в дорогу нехитрую еду, и ребята не дремали. Василек наточил бруском щербатый японский штык, похожий на длинный нож (штык он нашел под крутояром реки), Люсямна нарезала братьям марлевых платков, пришила пуговицы к рубашкам. Уже в потемках Милешкины закончили сборы и неохотно полезли на помост, боясь проспать утро.
Они взяли да устроили на черной кряжистой березе настил из досок и перила в одну жердину. Затащили сена, над ситцевым пологом натянули клеенку от дождя и росы. По лестнице, сбитой из осиновых жердей, сперва вскарабкивались Мишутка и Петруша, затем Василек и Люсямна. Людмила стояла внизу, готовая поймать падающего. Она взбиралась последней. На лабазе Милешкины долго галдели и шебаршились.
Струился теплый воздух, слегка колыша полог и перебирая утомленные в зное, черствые листья березы. Когда звезда спичкой чиркала по небу, ребята затихали, ожидая еще чего-то необыкновенного. Первыми успокаивались малыши, прильнув носами к материнскому Плечу. За ними и старшие. Людмила накрывала детей простыней и, как бы отделившись от неугомонной ребятни, думала о своих взрослых делах. Вечерами особенно тревожно вспоминался ей Милешкин.
И теперь, в теплую ночь июля, она вспоминала мужа. А звезды одна за другой летели из вечности, тонко раскраивая густо-синее небо. Береза вздрагивала, как бы от волнения в глубине земли, слегка раскачивалась. Древнее черной березы не осталось в Павловке дерева.
Дед Пискун, сосед Милешкиных, помнит березу молоденькой — с густой, зеленой шевелюрой стояла она на тонкой ножке, и золотистая кора была на ней в обтяжечку. Росла береза и хорошела из года в год. Дед Пискун, до последней возможности состарившись, заметил, что и береза перестала расти, кора на ней зачервонилась, топорщась заплатками. Береза вымахала огромной и приземистой. Начинала зеленеть поздно весной, и рано высыпались из ее кроны отмершие желтые листья.
Со времен молодости Пискуна в деревне не осталось ни одного дома, перемерли и друзья-ровесники. Теперь мог он до конца своих дней разговаривать о былом только с черной березой. До позднего вечера просиживал Пискун на скамеечке, чутко вслушиваясь в детский говор и смех на помосте, и казалось ему, что не все еще кончено, что ждет немало разного и Пискуна и черную березу.
Под березой, прежде чем уехать в поле, утрами собирались колхозники, играли ребятишки, гуляли в праздники. Под ней когда-то хрумкали сено и овес партизанские заиндевевшие кони, прощались солдаты с родными, уходя на великую войну. Всякого насмотрелась и наслушалась береза. Может, потому-то она так бережно баюкает удальцов: неизвестно ведь, какие лихолетья ждут их впереди…
В девичестве Людмила рвалась к Цветочному не столько за голубицей, как полюбоваться на дивные цветы, овеянные нанайскими сказками и легендами. Она до сих пор помнит, как девочкой первый раз увидела алое полыхание цветов. Помнит, как испытала страх и восхищение. Лежа под пологом, Людмила закрыла глаза и представляла себя на озере маленькой девочкой…