Нагляделась вдоволь на спящих удальцов мать, намечталась о их будущем и прилегла вздремнуть, пока еще на ветреном берегу Кура молодежь хороводит.
Часа через два проснулась бодрой, как умылась. Умела просыпаться среди ночи легко — научили дети и должность сторожа. Не татакал мотор электростанции, и смолкли молодые голоса, с веток березы на клеенку полога по-прежнему ритмично падали крупные капли росы. Было так же светло, луна вычертила на пологе замысловатые узоры.
Людмила поправила тугие волосы, надела сатиновые шаровары, шерстяную кофту и вылезла из полога. Держась за жердинку, она зачарованно смотрела на безмолвное село и жалела, что не стояли рядом с ней ребятишки. Они тоже увидели бы огромную золотую луну, необыкновенно тихую, и белые от росы березу, огороды, крыши домов… Высокие подсолнухи напоминали Людмиле остановившихся в изумлении странников.
Она спустилась с помоста по громко скрипящей лестнице, напилась в доме воды из ведра, плеснула две горсти на лицо и, поеживаясь от прохлады, пошла через свой огород к амбару.
Видит она: кто-то сидит на крыльце. Уж не грезится ли ей? Да, сидит и курит.
— Здорово были, Людмила! — По голосу женщина узнала егеря Козликова. В ногах его мешок с чем-то. — Не бойся, я тебя жду.
— Здравствуйте, если не шутите. Подходящее место нашли для курения. Подпалите склад. Семь бед — один ответ. — Людмила присела на щербатую ступеньку.
Егерь затянулся несколько раз, поплевал на окурок, бросил и растер каблуком болотного сапога с засученными голенищами.
— Какие уж тут шутки!.. — рассеянно сказал Козликов. — Браконьеров ловил. Понаставили в заливах сетей, а сами куда-то посмывались. От сетей какая польза. Меня ценят за протоколы, а сетки что… — Он пнул ногой мокрый мешок. — Да об чем я завел, Людмила! Разве для того я ждал тебя… Может, сейчас наша судьба решается, а я об чем завел! — Козликов шумно вздохнул и подсел поближе к Людмиле, достал из куртки пачку с папиросами, быстро закурив, заметил нервно, шутливо: — Вспыхнет склад — затушим вместе… Узнал я, Людмила, — с напряжением в голосе сказал Козликов, — у тебя несчастье. Растрата около двух тысяч?..
— Уже две! — усмехнулась Людмила.
— Ты, конечно, знаешь, кто ты для меня, — вовсе обезголосился от волнения Козликов. — Выходи за меня… Все до копейки выплачу. Пойду в колхоз слесарем по совместительству. Я работы не боюсь. В город уедем…
— А что делать будем с моими удальцами? — спросила Людмила, тронутая отчаянным признанием Козликова.
— Дети… Дети не помеха. — У егеря был такой несчастный вид, словно ждал он спасения от петли.
Людмиле стало жалко его.
— А Милешкина куда денем?
— Да разве это муж, который бывает дома годом да родом? Заявится разодетым фраером, позубоскалит, посмеется над колхозниками и снова исчезнет неизвестно куда…
— Он на БАМе.
— Да хоть и на БАМе, все равно Милешкин тебе не пара, он закоренелый бродяга. Детей бросил…
— Правду говорите, Козликов, непутевый Милешкин… Однако первые годы после женитьбы мы с ним душа в душу жили. Вы бы видели, Козликов, как этот баламут радовался первенцу Васильку! Ведь он каждое утро прибегал ко мне за двадцать километров в районную больницу. Днем пашет, а ночью по кочкам, по болоту — ко мне. — Людмила замолчала, не в силах говорить от слез в горле, устало улыбнулась, глядя мимо Козликова, на светлеющую промоину в небе.
— Куда же нам девать, егерь, мое былое с Милешкиным? Некуда. До смерти останется со мной. И дети сковали нас по рукам и ногам. — Как бы спохватившись, Людмила вскинула глаза на подавленного Козликова, ласково сказала ему, впервые обратясь на «ты»: — Спасибо тебе от души, что пришел ко мне в трудный час… Иди спать, уже светает.
Козликов ознобно встряхнул плечами, походил возле крыльца, поднял мешок с сетками, но удаляться медлил.
— Может, подумаешь, Мила? Зачем сразу ответ, я подожду.
Людмила молчала.
— Ну, прости, если что не так ляпнул. — Козликов ушел, шаркая болотными сапогами по росной земле.
Накатывалось утро, загорланили по всей деревне петухи, где-то поблизости, в кустах орешника, вскрикивал простуженным криком фазан.