Чаще всего мы не в силах контролировать то, что происходит с нами в настоящем. Настоящее — это секрет, замаскированный всевозможными иллюзиями. Пока мы его открываем, время упущено, процесс завершен, приговор вынесен. Уверенно можно судить только о прошлом. О будущем мы мечтаем: питаем надежды, строим планы. Но стоит перейти к осуществлению планов, как мы теряем бразды правления, и, чем желаннее наша мечта, тем сильнее растерянность. Что-то похожее иногда происходит с нами на улице, когда мимо на большой скорости проносится автомобиль: чем ближе мы к нему оказываемся, тем сильнее наше замешательство. Чтобы стать фактом (или, иными словами, прошлым), наше желание проходит в некотором роде стадию плавки и в конце концов обретает новую форму, которая подчас совершенно не совпадает с желаемой. Так вот — эта стадия плавки и есть настоящее, и, пока мы судорожно цепляемся за то, что ускользает из рук, плавильная печь незаметно затягивает нас в свою пасть...
На этом принципе основывал Филипп свою теорию, и практика давала ей многочисленные подтверждения. С какими только случаями ему не приходилось сталкиваться: служебные злоупотребления, банкротства, убийства, подлоги, интриги... Во время действия Филипп, естественно, был далеко. Он появлялся позже, по просьбе клиентов, когда, пройдя стадию плавки, эти случаи представляли собой прошлое. Филипп рассматривал их хладнокровно и бесстрастно, он подвергал их тщательному обследованию и анатомическому вскрытию, не испытывая ни робости, ни волнения, ибо в том и состояла его работа: кроить и шить материал так, чтобы эти едва застывшие ситуации пришли в соответствие с другими, давно уже застывшими — законами.
Но вот однажды помощник Филиппа молча положил на стол утреннюю почту, а с ней и первое анонимное письмо — распечатанное и прочитанное, потому что всю корреспонденцию сначала читал помощник и только самые важные письма после него просматривал Филипп. За первой анонимкой последовали другие, и каждая повергала Филиппа в такое смятение, будто ничего подобного он еще не переживал. Он чувствовал полное бессилие, словно в его кабинет врывался автомобиль и он уже лежал под его колесами. Как поступить, Филипп не знал. Он перекладывал письма из одного ящика в другой, пока наконец не сжег все до единого, и каждое новое письмо стал сжигать сразу же. Ему казалось, что, не сожги он эти анонимки, они подожгли бы его самого. Реагировать на них Филипп не осмеливался: вихрь событий швырнул бы его в пылающую пасть печи и неизвестно, что получилось бы после этой плавки...
Так полагал Филипп раньше, и это было заблуждением. Теперь, вернувшись из путешествия, он наконец понял, что давно уже горит на медленном огне, что этот огонь подточил его силы, испепелил его душу и тем самым предрешил исход битвы на пароходе. «Ты стал другим человеком!» — говорили знакомые. И Филипп соглашался: да, он стал другим человеком. Теперь он избавлен от сомнений, он з н а е т. А это уже немало. В конце концов нечто существующее как факт (какой бы он ни был, пусть даже самый неприятный) чрезмерных мучений не причиняет. Изводит и терзает обычно неизвестность — страх перед тем, что может произойти. Поэтому главное — быть в курсе происходящего.
Эта мысль давала Филиппу выход из положения. Не утешение, а выход, и притом единственный. «С той минуты, как ты знаешь истинное положение вещей и силы, к нему причастные, ты сможешь предвидеть дальнейший ход событий», — когда-то записал Филипп в своей тетради афоризмов. Так вот теперь, когда истинное положение вещей известно, все внимание нужно сосредоточить на причастных к нему силах.
И чтобы ни одна из этих сил не оказалась вне поля зрения, на первом же заседании муниципального совета Филипп вновь протянул Аргиропулосу руку дружбы. В отсутствие Филиппа его обязанности заместителя мэра исполнял Аргиропулос, и сейчас Филипп выразил ему горячую благодарность.
В тот момент, когда друзья пожимали руки, в зал кто-то вошел и с возгласом радостного изумления направился прямо к Филиппу.
— А, господин Филипп! Наконец-то! Я не погрешу против истины, если скажу, что следую за вами по пятам от самого Парижа! Как-то раз мне говорят, что вы с супругой в Париже и остановились в «Мажестик». Я немедленно еду туда и узнаю, что вы покинули отель лишь полчаса назад...
Это был сын мэра Маркелос Калиманис. Последние годы он жил в Париже и лишь изредка наезжал к ним в провинцию — высокий, красивый, гордый, самоуверенный, как все Калиманисы, привыкшие считать округу своим имением, посягать на которое никто не имеет права. Маркелос приезжал на большие праздники и на выборы, а потом снова возвращался в Париж, где должен был закончить учение.
— На пароход я садился в Марселе, — продолжал Маркелос. — Приезжаю я, значит, в Марсель и узнаю, что накануне сюда заходила ваша «Глория». А потом в Афинах...
Цепь совпадений показалась всем очень забавной.
— Ну а теперь, дорогой Маркелос, — вставил один из членов совета, — позволь мне предугадать продолжение... Господин Филипп наконец вернулся, зато тебя мы скоро опять проводим в Париж...
— Э, нет, — возразил Маркелос. — С меня довольно. Благо диплом уже в кармане... — И он хлопнул по карману пиджака.
Все засмеялись. И только Филипп даже не улыбнулся. Он смотрел на Маркелоса серьезно и пристально. Словно химик, открывший между двумя известными элементами неизвестный третий, — никто про этот элемент еще не знает, и в периодическую систему он пока не включен.
Так присматривался Филипп несколько месяцев.
Глава третья
Что это был за звук, он так и не понял. Ему казалось, будто он все еще спит и видит сон, один из тех странных снов, которые снились ему часто, почти каждую ночь. Звук был необычный, как будто даже зримый. Кто-то выпускал его, точно выдувал из трубочки разноцветные пузырьки, и звуковые волны катились медленно, лениво, то наплывая, то отступая, но в конце концов все-таки ударялись о барабанную перепонку, и тогда она начинала колебаться, тоже медленно и сонно, а черепная коробка, пустая, как колокол без языка, сотрясалась и причиняла боль.
Так было уже не раз.
Потом колокол ударил сильно — дан-н-н! — и Филипп окончательно проснулся.
Он отбросил одеяло и сел. Снял колпак, который надевал на ночь, чтобы не пачкать подушки мазью для укрепления волос, перекрестился и прислушался. Да, гудел большой колокол церкви святого Трифона, а в него звонили только в самых исключительных случаях... Отыскивая ногой сандалии, Филипп слышал доносившиеся с улицы голоса, стук ставен, торопливые шаги.
Он подошел к окну. Прильнув к щелочке в ставне, он увидел внизу на тротуаре группу людей и уже протянул было руку к задвижке, но тотчас передумал — недалеко от окна электрический фонарь, и нехорошо, если его увидят в ночной рубашке да еще с блестящей от мази головой.
Нет, лучше он пойдет и разбудит Анету. От этой мысли на душе у него сразу стало легко. Филипп направился к двери, но вдруг вернулся, вытер голову полотенцем, побрызгал на себя одеколоном, приосанился и, посмотревшись в зеркало, решил, что нужно накинуть халат. «Вот теперь можно идти», — сказал он и отворил дверь.
Это была его первая ошибка. На беду Филиппа, колокольный звон буквально застал его врасплох, и на обдумывание таких факторов его теории, как прошлое, настоящее и будущее, времени не хватило. («Открывая дверь настоящего, мы не совершаем ничего противозаконного и опасного, — не раз говорил Филипп о подобных ситуациях на суде. — Мы как бы отворяем одну из дверей своего собственного дома, чтобы спокойно перейти в соседнюю комнату. В том-то и заключается трагедия нашей жизни, что, делая самое обычное, ничем не примечательное движение, мы вдруг оказываемся в состоянии совершенно неожиданном».) Разумеется, события этой ночи не во всем повторили нарисованную Филиппом схему. Спальня Анеты была не рядом, а в другом конце дома, ее окна выходили в сад. Мягко ступая по застилавшему коридор ковру, Филипп услышал за дверью Анеты мужской голос. Филипп остановился, чтобы убедиться — неужели мужской?