Наступила ночь.
О! Это была незабываемая ночь!
Про эту ночь больше всего любили рассказывать на посиделках гарбузянские старожилы приезжим да своей молодежи.
Началось с того, что мистер Фишер захотел ночевать на огороде возле ямы. Как он пояснил с помощью Гапки и Олексиенко, у него асматический бронхит, в хате он задыхается и спать может только на огороде.
— Эге! Задыхается! От страха, чтобы кто-то этот клад ночью не выкопал, — шепотом хихикнула Люба матери.
Все уже заметили, что мистер Фишер волновался из-за клада больше, чем Гапка.
— Сестра, извини, а кто он тебе такой? — тихо спросил Пётр Васильевич.
Гапка смутилась:
— Приятель… Абштификант, как у нас говорят. Потом, потом когда-нибудь расскажу… — и отвернулась, не желая продолжать разговор.
Вытащили абштификанту Фишеру раскладушку на огород и поставили, но его настойчивой просьбе, у самой ямы.
— Смотри, чтобы он только ночью в яму не свалился, — сказала Катерина Семеновна.
— Да чтоб его паралич разбил! — махнула рукой Гапка. Такая реакция Катерину Семеновну немного удивила, но она ничего не сказала (какие только отношения не бывают даже между самыми близкими людьми).
Этот их разговор слышал Тимофей Гузь, который давно уже крутился на огороде, хотя его никто в понятые не приглашал и принимать участие в поисках клада не просил.
Когда Катерина Семеновна и Люба пошли в хату устраиваться на ночевку и Гапка осталась на минуту одна, Тимофей Гузь немедленно воспользовался этим, подгрёб к ней и начал, сочувственно вздыхая:
— Глубокоуважаемая пани, сердечно вам сочувствую. Я вижу, у пани тонкая нежная натура. Пани не понимают. Я вижу, как относится к пани этот, извините, её приятель, абштификант. У него только клад в голове. Только золото, деньги… Гапка вздохнула, на глаза её навернулись слёзы.
— Это страшно больно, когда тебя не понимают, — увидев это, активизировался Гузь. — Ох, как я тебе сочувствую! Как сочувствую! Мне самому пришлось в жизни… Поверьте…
Гапка снова вздохнула и с благодарностью посмотрела на Гузя.
— Я сразу почувствовал к пани душевное влечение, сердечную симпатию… Как к родной, близкой душе… Это не важно, что пани, может, на несколько лет старше меня…
— Ну, если лет двадцать — это несколько… — улыбнулась Гапка. — Мне, извините, сорок семь…
— А мне тридцать … семь… — соврал на десять лет Гузь.
— Пан очень хорошо сохранился…
На этом разговор оборвался, потому что подошел Пётр Васильевич, который ходил с Олексиенко и Павлентием Кандыбой купаться на речку.
Этой ночью никто не спал.
Сначала все поукладывались, затихли. Гапка крутилась, крутилась, потом не выдержала, накинула халат и на цыпочках вышла во двор.
Ночь была месячная, чудесная.
Где-то в кустах сладко и влюблено пел соловей. Из липовой рощи ему отвечал другой, третий…
Гапка вздохнула.
И вдруг из кустов послышался жаркий шепот Тимофея Гузя:
— О! Пани!.. Какой я счастливый! Я знал, что пани выйдет… Я не зря ждал…
Гапка вздрогнула:
— Пан сошёл с ума?
Но дармоеда нельзя было остановить.
— О! Пани!.. Я полюбил вас с первого взгляда!.. Я вижу — пани несчастлива со своим приятелем… Я честный человек. Я женюсь на пани… Я художник… Мне не нужны деньги…
— Да пусть пан уходит отсюда прочь! Ведь услышат родственники… Что пан себе позволяет! — возмущенно зашептала Гапка, но вместо того, чтобы вернуться в хату, почему-то побрела через сад в огород.
— О! Пани! Пани такая красивая… такая пре… прекраснейшая!
Ковыляя на расстоянии за Гапкой по саду и по огороду и бормоча свои пылкие признания, Гузь в темноте не заметил ямы и — оп! — полетел туда вниз головою.
— Вай! — подскочил на раскладушке мистер Фишер и визгливо заговорил по-английски.
Из хаты выскочили Бойко и Олексиенко. Беспорядочно залаяли соседские собаки.
Как вытаскивали из ямы незадачливого Гузя, как он безуспешно пытался доказать, что и мысли не имел тайно ночью выкопать клад, как, не доверяя ему, мистер Фишер сгоряча ударил его ногой, а тот отчаянно заверещал: «Смотрите! Классовый враг, капиталист дерется! Держите меня, а то я сейчас учиню международный скандал!» — об этом гарбузянские старожилы любили рассказывать с красочными подробностями, которых с каждым годом становилось всё больше.
Вот такая вот была памятная ночь.
А утром, когда землекопы снова взялись за дело, приехал дед (он три дня гостил в Киеве у родственников).
— Оп-па! Что это, Пётр, у тебе такое творится? Атомное бомбоубежище копаете или еще что? — удивленно спросил он.
— Да… — почесал затылок Петр Васильевич. — Клад ищем. Деда Стефана. Оказывается…
— Ясно! — перебил его дед Коцюба, решительно махнув рукою, — закидывайте яму! Нет там ничего. Выкопали давно, еще в войну.
— Как?! Кто?!
— Матерь божья!.. — растерянно прижала руки к груди Гапка.
— Отец твой, друг мой Василий… — Дед Коцюба вздохнул. — В сорок четвертом приехали мы с ним после ранения на поправку в село. И тут именно и отыскали его письмо из Америки, в котором написано было написан об этом кладе. Ты сам в Германии тогда был — откуда мог этом знать. А мы с отцом снова на фронт. Так он и погиб, не увидевшись с тобой…
— А вы… почему же вы мне ничего не рассказали? Почему? — воскликнул Пётр Васильевич.
— Не хотел он, чтобы ты знал — вздохнул дед Коцюба. — Стыдно ему было за своего отца. Душу ему жгли эти деньги. Все до копеечки отдал государству — для фронта, и просил, чтобы никому… Не хотел он, чтобы ты даже знал, что у тебя в Америке дед есть.
— Так что, дед Стефан забыл о том своём письме, что ли? Не понимаю.
— Может, потому что батька не хотел писать деду, а просил, чтобы отослали это письмо назад, в Америку, написать, что село было партизанским и жителей фашисты расстреляли. Дед, наверно, решил, что и отца твоего убили и нет никого живого.
— А не боялся дед, что кто-то прочитает письмо и выкопает клад.
— А в этом письме так хитро было написано, что только отец мог расшифровать, где закопано. «Десять шагов на запад от того, сынок, места, где ты когда-то на меня плюнул, а я тебе зуб передний выбил». Вот такой ориентир! Чтобы никто кроме Василия, не сообразил.
— А зачем дед вообще письмо прислал?
Да заболел, горемыка, боялся, что не встанет. Думал откупиться от безносой. А потом поправился.
Обеспокоенный мистер Фишер что-то застрекотал Гапке. Она в ответ даже бровью не повела в его сторону. Окаменела, потупив глаза в землю.
— Отец сначала не хотел и выкапывать. А я говорю: «Это деньги нормальные, что ж ты, это народные деньги… Где Стефан их взял? У народа наторговал, и выходит так, словно предки наши, которые несли в шинок своё горе, теперь, в тяжелую годину, помогают нам. Врага помогают уничтожить, село наше из руин поднять…» Вот так вот!
— Значит, нет клада… — тихо вымолвила наконец Гапка. — Нет… нет… Ой! Что же теперь?! Что?
— Извини, сестра! Сама видишь, сама слышала, как оно вышло. Я тут не виноват.
— Я вижу, вижу… Никто не виноват… Несомненно! Деньги, наторгованные в селе, справедливо вернулись в село. Это, наверно, справедливо. Да… что же мне делать? — В голосе звучало отчаяние.
Мистер Фишер снова раздраженно застрекотал, размахивая руками.
— В чем дело? О чем это он! — удивленно спросил Олексиенко у Гапки. — Говорит, что этот клад его. Но завещание же на ваше имя.
— Это есть правда! Его! — Гапка сокрушенно покачала головой. — Такое подписала соглашение, контракт: девяносто процентов ему и лишь десять процентов мне. А что я могла сделать? Что?! Разве я могла сама добраться сюда? Могла? Как, если я два года нигде не работаю. Но… Вы знаете, что такое это в Америке два года без работы? Два года!