Почему бы этой больной туберкулезом женщине вместе с тремя детьми и мужем Ефимом не двинуться прямым ходом (видимо, пешком!) в Палестину? Это в Палестину-то — тогда еще пустыню, жаркую и безводную? (Ведь жара, как известно, очень «полезна» чахоточным…) Почему бы ей и ее мужу не сражаться в этой пустыне с арабами, верховный муфтий которых не расставался с портретом Гитлера? Почему бы больной Кларе не участвовать также в перестрелках с англичанами? Палестина была в ту пору, как известно, подмандатной территорией Британии. И до Второй мировой войны, и до Холокоста англичане и не помышляли о том, чтобы отдавать сию территорию каким-то евреям.
Добавлю к этому только, что большая группа еврейских писателей из Берлина (в их кругу тогда вращался Ефим Александрович) тоже срочно отбыла в Советский Союз, а вовсе не в Палестину.
Ну а теперь продолжу рассказ об эгоизме и легкомыслии Д. Е. — о том, что эти качества мужа приводили порой к смешным эпизодам.
Однажды, когда муж довел меня до того, что разводиться решила я (до того подавал на развод Д. Е.), выяснилось, что уходить от меня к отцу ни Алик, ни Ася[8] не желают. Эту сценку не могу не воспроизвести.
Итак, я сообщила домашним, что намерена развестись с Д. Е., и сказала далее, что Алик остается со мной, Ася уходит вместе с отцом. «А вас, Шура (наша домработница, почти член семьи, неграмотная, но умная женщина, афоризмы которой повторяли все наши многочисленные друзья), мне придется уволить».
Все трое в гробовом молчании выслушали мои слова, после чего Алик ушел к себе в комнату, нарочито громко хлопнув дверью, — очевидно, в знак недовольства мною. Ася также молча похромала к себе. Не в меру словоохотливая Шура на сей раз, не сказав ни слова, отправилась на кухню. Но не прошло и получаса, как Ася появилась в комнате, где я печатала на машинке очередную статью или перевод, и сердито заявила: «Я с отцом жить не буду. Останусь с вами и с Аликом. Не выгоните же вы на улицу больного человека». Не успела уйти Ася, как появилась Шура, обожавшая Д. Е. (она даже называла себя не своей настоящей фамилией Панина, а Меламидовой и вечно собачилась со мной), и на сей раз просительным тоном сообщила, что остается со мной и с детьми. Готова обойтись без зарплаты: будет работать приходящей работницей у посторонних, а все деньги приносить мне.
Весьма занимательно прокомментировала сию сценку моя подруга Муха-Мухочка:
— А ты как думала? Кто из них от тебя, дура, уйдет? Д. Е. они любят, а ты им надоела хуже горькой редьки. Но только не думай менять квартиру, ведь и Тэк тоже никуда не денется, ты же и его не выгонишь…
Однако эпизоды с грозным названием «развод» случались не так уж часто. Обычно, когда дети подросли, мы с мужем просто разъезжались и жили врозь. Я — по нескольку месяцев в Подмосковье, в Доме творчества Переделкино.
Правда, когда муж находился в особенно трудном положении, например, когда шло «дело Некрича», мы заново съезжались. Иногда это происходило и в относительно спокойные времена. Просто Д. Е. тогда переставал позиционировать себя «мальчиком резвым, кудрявым», или, скорее, плейбоем-иностранцем.
И вот вся семья что называется в полном сборе.
Тут мне вспоминается такая картина. В столовой или в кабинете у нас, на ул. Дм. Ульянова, долгие часы сидит-мается какой-нибудь незнакомый субъект. Ждет Д. Е., который назначил ему прийти, скажем, ровно в шесть пополудни, а сам опаздывает на два-три часа и является аж поздно вечером.
Как-то раз субъекта звали Веня (фамилию не помню). Он приехал с Украины и был, по его словам, мужем покойной двоюродной сестры Д. Е. Этот Веня приезжал даже в Переделкино, где Д. Е. ему назначал свидание, а сам не являлся. Продолжалась погоня Вени за Д. Е. довольно долго. Как я поняла, скромный украинский учитель Веня осел в Подмосковье у какой-то любвеобильной тетушки, а набеги к Д. Е. воспринимал как светскую жизнь. В Переделкине, у меня в номере, он не раз встречал даже поэта Андрея Вознесенского — на самом деле жену поэта Зою Богуславскую, но в Вениной интерпретации Зоя превратилась в Андрея. За что я его нещадно отругала.
И таких Вень у нас было несколько.
Помню также, что в нашем доме много месяцев подряд в шесть часов пополудни раздавался телефонный звонок. Это звонил сын покойного Комарденкова — прекрасного театрального художника, учителя Алика перед поступлением в Строгановку.