Выбрать главу

Тутъ же, помню, я далъ ему сюжетъ его знаменитаго "Дама съ собачкой"…

Маленькая подробность, на стѣнѣ висѣлъ двусмысленно составленный плакатъ: "Просятъ не курить".

Я говорю "двусмысленно составленный", потому что все-таки было не ясно: можно въ концѣ концовъ курить, или нѣтъ?

Поэтому, я нѣсколько разъ вынималъ папиросу, но Чеховъ всегда въ шутливой формѣ указывалъ на плакатъ, и я попѣшно бросалъ окурокъ.

Мы долго потомъ смѣялись надъ моей разсѣянностью.

Вообще, въ пылу разговора Чеховъ совершенно забывалъ, гдѣ онъ и что съ нимъ.

Онъ былъ способенъ въ задушевной бесѣдѣ повести собесѣдника на мезонинъ, потащить его въ сарай и даже очутиться въ концѣ концовъ на сѣновалѣ, какъ это и было однажды..

И вотъ — милая чеховская шутливость: на сѣновалѣ онъ вдругъ, среди разговора, такъ зарылся въ сѣно, что я насилу его нашелъ.

И такъ онъ могъ шутить среди тяжелаго «нуднаго», какъ онъ любилъ говорить, настроенія, среди приступовъ жесточайшаго кашля.

Въ это посѣщеніе я прожилъ у дорогого друга три дня, изъ которыхъ большую часть провелъ у его постели (онъ тогда занемогъ и слегъ)…

И эта шутка съ сѣномъ была его лебединой пѣсней. При моихъ послѣдующихъ посѣщеніяхъ онъ уже не шутилъ, a угрюмо молчалъ, еле отвѣчая на вопросы…

Болѣзнь дѣлала свое дѣло…

И, вообще, я нахожу всѣ слова о его жизнерадостности сильно преувеличенными. Я иногда по цѣлымъ недѣлямъ не разставался съ нимъ, и ужъ изучить-то характеръ покойнаго пѣвца русскихъ сумерекъ могъ основательно…

Спи, дорогой другъ… Тамъ — свидимся.

ПЛАКУЧАЯ ИВА

Лицо вошедшаго въ комнату Вихменева господина носило отпечатокъ разъ навсегда застывшей скорби. Будто бы въ ранней его молодости судьба однажды размахнулась и отвѣсила ему своей грозной рукой такую полновѣсную пощечину, что господинъ огорчился и оскорбился на всю остальную жизнь.

Усы, складки у рта, волосы на лбу, морщины у глазъ — все спустилось внизъ, обвисло, какъ безсильныя вѣтви у плакучей ивы.

А глаза были столь скорбны, что кто заглядывалъ въ нихъ — тому дѣлалось скучно: "что, же это я, молъ, живу, наслаждаюсь жизнью, веселюсь, въ то время, какъ есть люди съ такими нечеловѣческими страданіями и вѣковѣчной печалью въ душѣ!.."

Общій видъ вошедшаго господина былъ хрупкій, грудь, украшенная чернымъ съ горошинками галстукомъ, вдавилась внутрь, будто отъ тяжести этого надгробнаго галстука, a суставы рукъ и ногъ были такъ развинчены, расхлябаны, что будь господинъ сдѣланъ изъ металла, — онъ весь дребезжалъ бы и лязгалъ частями, какъ допотопная телѣга…

А если бы придвинуть его поближе къ оконному свѣту, можно было бы замѣтить, что и въ складкахъ ушей, и во впадинахъ около скулъ, и за туго накрахмаленнымъ воротничкомъ — всюду пряталась скорбь…

И въ то время, когда вы бы его разсматривали, онъ, навѣрное бы, сказалъ печально, страдальчески:

— За что вы меня придвинули къ окну? Почему разсматриваете? Что я вамъ сдѣлалъ?

— Господи помилуй! — скажете вы, — ничего вы мнѣ не сдѣлали, я только хотѣлъ разсмотрѣть васъ поближе.

— Нѣтъ, ужъ я знаю, что вы меня не любите и за что-то сердитесь на меня… Только за что? Недоумѣваю!

— Ну, за что мнѣ васъ не любить? — пожмете вы плечами. — Что за вздоръ!

— Ну да, конечно… Вотъ вы и высказались… Конечно, я вздорный человѣкъ, я скучный человѣкъ, я это знаю… Ну, что-жъ: толкайте меня, бейте, распинайте!

Вотъ какой господинъ вошелъ въ комнату.

* * *

Молча поздоровавшись, онъ усѣлся въ кресло и долго молчалъ, подкусывая желтыми зубами сухіе бугристые суставы пальцевъ.

— Ну, съ чѣмъ пожаловалъ, Зяка? — радушно привѣтствовалъ его хозяинъ.

— Ты спрашиваешь: "съ чѣмъ пожаловалъ?" — насторожившись, спросилъ господинъ, названный Зякой. — Ты думаешь, я по дѣлу? Нѣтъ, я такъ зашелъ. Если мѣшаю, я уйду.

— Ну, чего тамъ, сиди. Я очень радъ.

— Нѣтъ, ужъ лучше я пойду. Дѣйствительно, зашелъ человѣкъ безо всякаго дѣла, навѣрное помѣшалъ — лучше ужъ уйти.

— Да сиди ты… чоррртъ..!

— Ну, какъ хочешь… А только я боюсь быть въ тягость.

Зяка всталъ, прошелся по комнатѣ. Взялъ какую-то книгу, развернулъ ее, сказалъ: "А, ты читаешь Додэ…" и пошелъ бродить дальше, наталкиваясь на всѣ углы.

— Хорошіе цвѣты у тебя. Это гіацинтъ?

— Гіацинтъ.

— Ихъ поливать надо.

— Слушаю-съ, ваше благородіе.

Зяка подошелъ къ окну, заложилъ руки за согбенную скорбью спину и прошепталъ:

— Вотъ и тучи набѣгаютъ. А тамъ, гляди, и дождь.

Постоявъ такъ въ глубокомъ раздумьѣ минуты три, онъ неожиданно повернулся къ хозяину и спросилъ его, волнуясь, заикаясь и дрожа: