Тутъ же, помню, я далъ ему сюжетъ его знаменитаго "Дама съ собачкой"…
Маленькая подробность, на стѣнѣ висѣлъ двусмысленно составленный плакатъ: "Просятъ не курить".
Я говорю "двусмысленно составленный", потому что все-таки было не ясно: можно въ концѣ концовъ курить, или нѣтъ?
Поэтому, я нѣсколько разъ вынималъ папиросу, но Чеховъ всегда въ шутливой формѣ указывалъ на плакатъ, и я попѣшно бросалъ окурокъ.
Мы долго потомъ смѣялись надъ моей разсѣянностью.
Вообще, въ пылу разговора Чеховъ совершенно забывалъ, гдѣ онъ и что съ нимъ.
Онъ былъ способенъ въ задушевной бесѣдѣ повести собесѣдника на мезонинъ, потащить его въ сарай и даже очутиться въ концѣ концовъ на сѣновалѣ, какъ это и было однажды..
И вотъ — милая чеховская шутливость: на сѣновалѣ онъ вдругъ, среди разговора, такъ зарылся въ сѣно, что я насилу его нашелъ.
И такъ онъ могъ шутить среди тяжелаго «нуднаго», какъ онъ любилъ говорить, настроенія, среди приступовъ жесточайшаго кашля.
Въ это посѣщеніе я прожилъ у дорогого друга три дня, изъ которыхъ большую часть провелъ у его постели (онъ тогда занемогъ и слегъ)…
И эта шутка съ сѣномъ была его лебединой пѣсней. При моихъ послѣдующихъ посѣщеніяхъ онъ уже не шутилъ, a угрюмо молчалъ, еле отвѣчая на вопросы…
Болѣзнь дѣлала свое дѣло…
И, вообще, я нахожу всѣ слова о его жизнерадостности сильно преувеличенными. Я иногда по цѣлымъ недѣлямъ не разставался съ нимъ, и ужъ изучить-то характеръ покойнаго пѣвца русскихъ сумерекъ могъ основательно…
Спи, дорогой другъ… Тамъ — свидимся.
ПЛАКУЧАЯ ИВА
Лицо вошедшаго въ комнату Вихменева господина носило отпечатокъ разъ навсегда застывшей скорби. Будто бы въ ранней его молодости судьба однажды размахнулась и отвѣсила ему своей грозной рукой такую полновѣсную пощечину, что господинъ огорчился и оскорбился на всю остальную жизнь.
Усы, складки у рта, волосы на лбу, морщины у глазъ — все спустилось внизъ, обвисло, какъ безсильныя вѣтви у плакучей ивы.
А глаза были столь скорбны, что кто заглядывалъ въ нихъ — тому дѣлалось скучно: "что, же это я, молъ, живу, наслаждаюсь жизнью, веселюсь, въ то время, какъ есть люди съ такими нечеловѣческими страданіями и вѣковѣчной печалью въ душѣ!.."
Общій видъ вошедшаго господина былъ хрупкій, грудь, украшенная чернымъ съ горошинками галстукомъ, вдавилась внутрь, будто отъ тяжести этого надгробнаго галстука, a суставы рукъ и ногъ были такъ развинчены, расхлябаны, что будь господинъ сдѣланъ изъ металла, — онъ весь дребезжалъ бы и лязгалъ частями, какъ допотопная телѣга…
А если бы придвинуть его поближе къ оконному свѣту, можно было бы замѣтить, что и въ складкахъ ушей, и во впадинахъ около скулъ, и за туго накрахмаленнымъ воротничкомъ — всюду пряталась скорбь…
И въ то время, когда вы бы его разсматривали, онъ, навѣрное бы, сказалъ печально, страдальчески:
— За что вы меня придвинули къ окну? Почему разсматриваете? Что я вамъ сдѣлалъ?
— Господи помилуй! — скажете вы, — ничего вы мнѣ не сдѣлали, я только хотѣлъ разсмотрѣть васъ поближе.
— Нѣтъ, ужъ я знаю, что вы меня не любите и за что-то сердитесь на меня… Только за что? Недоумѣваю!
— Ну, за что мнѣ васъ не любить? — пожмете вы плечами. — Что за вздоръ!
— Ну да, конечно… Вотъ вы и высказались… Конечно, я вздорный человѣкъ, я скучный человѣкъ, я это знаю… Ну, что-жъ: толкайте меня, бейте, распинайте!
Вотъ какой господинъ вошелъ въ комнату.
* * *Молча поздоровавшись, онъ усѣлся въ кресло и долго молчалъ, подкусывая желтыми зубами сухіе бугристые суставы пальцевъ.
— Ну, съ чѣмъ пожаловалъ, Зяка? — радушно привѣтствовалъ его хозяинъ.
— Ты спрашиваешь: "съ чѣмъ пожаловалъ?" — насторожившись, спросилъ господинъ, названный Зякой. — Ты думаешь, я по дѣлу? Нѣтъ, я такъ зашелъ. Если мѣшаю, я уйду.
— Ну, чего тамъ, сиди. Я очень радъ.
— Нѣтъ, ужъ лучше я пойду. Дѣйствительно, зашелъ человѣкъ безо всякаго дѣла, навѣрное помѣшалъ — лучше ужъ уйти.
— Да сиди ты… чоррртъ..!
— Ну, какъ хочешь… А только я боюсь быть въ тягость.
Зяка всталъ, прошелся по комнатѣ. Взялъ какую-то книгу, развернулъ ее, сказалъ: "А, ты читаешь Додэ…" и пошелъ бродить дальше, наталкиваясь на всѣ углы.
— Хорошіе цвѣты у тебя. Это гіацинтъ?
— Гіацинтъ.
— Ихъ поливать надо.
— Слушаю-съ, ваше благородіе.
Зяка подошелъ къ окну, заложилъ руки за согбенную скорбью спину и прошепталъ:
— Вотъ и тучи набѣгаютъ. А тамъ, гляди, и дождь.
Постоявъ такъ въ глубокомъ раздумьѣ минуты три, онъ неожиданно повернулся къ хозяину и спросилъ его, волнуясь, заикаясь и дрожа: